Зов странствий. Лурулу (ЛП)

Вспомнив о необходимости сохранять достоинство, однако, Фритцен стер с лица улыбку прежде, чем ее успел заметить Трапп, благосклонно выглянувший из кухни.

Теперь, словно не понимая, чем еще он мог бы заняться, Фритцен нахмурился, глядя на маримбу, и стал регулировать пластинки, непрерывно что-то бормоча или, возможно, ругаясь вполголоса. Через некоторое время, будучи удовлетворен настройкой, он пробежался молоточками вверх и вниз по пластинкам — маримба отозвалась переливчатым фейерверком звуков. Фритцен приступил к исполнению новой, синкопированной мелодии в бодром темпе, заканчивая паузами вопросительно звучащие каденции, чтобы барабанщик мог вставить очередной импровизированный вихрь шелестящих перестуков и глухих ударов.

Таким образом исполнение продолжалось минут двадцать — маримба производила глуховатые, нерезкие, чуть плавающие звуки, а барабан, тоже приглушенный, обеспечивал ненавязчиво подгоняющий ритм. Мелодии следовали одна за другой — тоскливые, задумчивые, мрачно маршеобразные. Веселых наигрышей не было: никаких джиг, тарантелл, быстрых вальсов или других танцевальных мотивов — ничего, что побуждало бы пуститься в пляс и кружиться, притопывая, подпрыгивая и размахивая руками.

«Любопытно!» — подумал Мирон. Он задержал одного из официантов: «У вас тут необычные музыканты! Они здесь постоянно выступают?»

Официант критически взглянул на эстраду: «Только не барабанщик. Он — дикарь-клугаш из Гаммы, забрел сюда просить милостыню. Трапп решил, что, как любой другой клугаш, он сумеет неплохо стучать по барабану. Маримба — другое дело. В свое время бабка Траппа заказала инструкции и сама ее изготовила из всяких обломков и обрезков. Но маримба только пылилась в сарае, пока Траппу не пришло в голову, что кухонный персонал слишком много получает и слишком мало работает. Он собрал всех судомоек, поварят и прочих бездельников и объявил, что больше не позволит им слоняться вокруг да около, притворяясь, что они чем-то занимаются. Теперь им придется выходить на эстраду и играть на маримбе. Поварята стали наперебой возражать, утверждая, что у них нет никакого слуха, но Трапп сказал, что ему известен способ исправить этот недостаток, не прибегая к немедленному увольнению. Он взял сборник нот, принадлежавший его бабке, разорвал его на части и вручил каждому поваренку по разделу. Фритцену достался раздел погребальных гимнов, скорбных баллад и тому подобного». Официант усмехнулся: «Фритцену вообще не везет. Сегодня, ошпаривая лук-порей в кипящем масле, он прервался, чтобы высморкаться — Трапп это заметил и набросился на него, как бешеный пес. И вот, теперь Фритцену приходится играть на маримбе». Заметив выходящего из кухни Траппа, официант поспешил выполнять свои обязанности.

Прошло десять минут, и Мирон стал свидетелем еще одного странного события. В пристройку через задний вход проникли три молодые женщины. Держась в тени, они потихоньку приблизились к эстраде. Цветные фонари, тусклые и мерцающие, не позволяли хорошо разглядеть их лица, но Мирон не преминул заметить грациозную гибкость темно-коричневых тел; их черные волосы, подстриженные спереди на уровне середины лба, спускались до плеч, закрывая уши. Выше пояса они были обнажены — только небольшие колпачки прикрывали их груди; ниже пояса на них были длинные юбки из плетеных пальмовых волокон — волнообразно покачиваясь при ходьбе, волокна эти то и дело приоткрывали стройные ноги. У каждой в руках была небольшая гитара; ненавязчиво пристроившись сбоку у эстрады, они стали перебирать струны, подстраиваясь к звукам маримбы.

Мелодия смолкла. Фритцен поглядывал вниз, на трех темнокожих девушек, без всякого энтузиазма.

Девушки сыграли короткое вступление и принялись тихо напевать — по-видимому, на каком-то экзотическом наречии, потому что слова не поддавались пониманию. Но это не имело значения: музыка достаточно передавала настроение. Фритцен прислушался, пожал плечами и стал наигрывать приглушенный аккомпанемент. Девушки пели сладкими тихими голосами, полными тоски по далеким, неизвестным родным местам — они пели об увядающих воспоминаниях детства, о невыносимом бремени предательской судьбы.

Еще один сюрприз! В тенях у эстрады появилась фигура в наряде странствующего музыканта — в свободном черном плаще с высоким воротником «готического» покроя, в мягкой шляпе с широкими опущенными полями, надвинутой на лицо, и так уже наполовину скрытое пышными черными усами и бакенбардами. Музыкант нес подвешенную на наплечном ремне гармонь; усевшись на краю эстрады рядом с девушками, он раздвинул гармонь и стал перебирать пальцами кнопки, слегка подчеркивая ритм переливчатым бисером арпеджированных аккордов.