Зов серебра

– А оно уже начиналось? – На лице Елизарова читалось странное чувство, словно бы он отчаянно пытался что-то вспомнить.

Уже отошедший к двери эксперт обернулся, смерил их взглядом поверх очков.

– Не понимаю, о чем вы, – сказал после многозначительной паузы и так же многозначительно распахнул перед ними дверь.

Никогда Роману так страстно не хотелось на свежий воздух, как сейчас! Хотелось на воздух, под солнце и ветер. Чтобы ветер вышиб из волос и одежды все запахи, а из головы дурные мысли. Он привык рассуждать здраво. Пускай дед называл его авантюристом и одобрял далеко не все его увлечения, но даже дед признавал наличие у внука здравого смысла. На то и уповал, когда узнал, на что Роман променял медицину. Ну, как променял? Знания, полученные сначала в меде, потом в дедовой клинике, а дальше на службе по контракту в Африке, выручали Романа не единожды и, даст бог, выручат еще не раз, но все это, то, о чем так мечтал дед, являлось для него лишь дополнением к другой, куда более увлекательной работе. Во всяком случае, еще не так давно работа эта казалась Роману увлекательной. До тех пор, пока он не оказался в темных стенах чернокаменского морга, пока своими глазами не увидел то, что увидел.

Что бы там ни говорил полковник, что бы ни предполагал судмедэксперт, а не встречалось в официальной медицине случаев такого стремительного и фатального старения. Или все-таки встречалось? Вертелось на задворках памяти какое-то смутное, почти призрачное воспоминание, рвалось на белый свет, да все никак не могло вырваться. Роман не стал его торопить, понимал бессмысленность этой затеи. Придет время, и он вспомнит все, что нужно. Так любил говорить дед:

– Каждому воспоминанию – свое время, Ромка. Не гони коней, не терзай мозг.

Дед смотрел на него сквозь облако табачного дыма пристально и насмешливо. Да, он курил трубку. Был знаменитым врачом, лучшим из лучших, и при этом курил почти всю сознательную жизнь. Роману, кстати, запрещал. Однажды, когда тот находился еще в подростковом возрасте, застукал с сигаретой и задал трёпку, которую тот помнил до сих пор. Дед у него был мировой мужик. Это Роман понял в тот самый день, как увидел его первый раз…

… – Боюсь, этот мальчик не выживет. – Голос был тихий, заискивающий – неприятный. – Мы сделали все возможное, но тут такие травмы… Переломы, обморожение… И инфекция. Все говорит о начинающемся сепсисе. Да что мне вам объяснять, профессор! Мы ценим тот факт, что вы нашли время, чтобы заняться и этим ребенком тоже, но, поверьте, для него все кончено.

– Позвольте, милейший! Не вам решать, кому жить, а кому умирать. Отойдите-ка! – А этот голос был сильный. Он рокотал, как раскаты грома. И молнии, наверное, тоже сверкали, потому что Ромка видел белые вспышки то перед собой, то по бокам. Вспышки пусть ненадолго, но все же разгоняли темноту. И казалось, если голос будет звучать дольше, то света хватит, чтобы найти выход из темноты.

– Наши ресурсы ограниченны, профессор. – Тот, первый, не желал сдаваться, все зудел и зудел. – Даже если этот ребенок придет в себя, в чем я очень сильно сомневаюсь, то до конца дней своих останется глубоким инвалидом.

– Вы сомневаетесь, коллега? – И грома, и молний стало больше. Еще чуть-чуть – и Ромка увидит выход. Только бы тот человек не молчал, только бы продолжал спорить и злиться. – А я вот сомневаюсь в вашей профпригодности, не говоря уже о человечности! Подготовьте мальчика к транспортировке, я забираю его в свой центр. И еще, это не какой-то абстрактный ребенок, у него есть имя.

– Он нестабилен…

– Стабилизируем.

– Мы не сможем организовать транспортировку…

– Я уже все организовал. А теперь выйдите из палаты!

Очень долго Ромка не слышал ничего, кроме сиплых механических звуков да по-комариному назойливого попискивания, а потом голос потребовал:

– Ну, пацан, давай – борись!

Ромке хотелось бороться. Даже в темноте ему казалось, что борьба – это единственное, что у него осталось. Но как?! Где взять силы? Как понять, где выход?

– Ты сильный. – В темноте словно подул теплый ветер, пригладил Ромкины вихры, осушил слезы. – Они и понятия не имеют, какой ты сильный пацан. – Голос все звучал и звучал, а ветер все дул и дул, свивался в тугие невидимые нити, окутывал со всех сторон, делался все горячее и горячее, невыносимо горячим. Тянул жилы и тащил кричащего от боли, задыхающегося Ромку за собой. Пока не выдернул из темноты…

– Тихо, пацан! Тихо! – На лоб – теперь Ромка чувствовал, что у него есть лоб – легла горячая и шершавая ладонь. – Тебе очень больно, я знаю. Будет еще больнее, но мы справимся.

Нет, он не справится! Потому что эту боль ничем не унять! И лучше бы он остался в темноте. В темноте Роман не чувствовал ничего, а сейчас мир обрушился на него всей своей тяжестью, навалился на грудь, впился горячими штырями в голову и спину, сжал в тисках пальцы. Пальцам было больнее всего, поэтому именно на свои руки Рома посмотрел, когда открыл глаза.

Руки были тяжелыми, почти неподъемными, забинтованными по самые локти…