Зорро

Дон Манеко обменял счастливую находку на два гарпуна, дважды обмотал шею золотой цепью и, опустив клыкастую морду зверя на уровень солнечного сплетения, постепенно проникся мыслью, что этот талисман достался ему по воле всемогущего Провидения, имеющего какие-то особенные виды в отношении его, дона Манеко Уриарте. Сперва эта мысль жила в нем как некое смутное ощущение, но после того, как клинок беглого раба-негра застрял в оскаленной пасти хищника и лишь слегка кольнул кожу в ямке под грудиной, дон Манеко вполне уверился в том, что золотая находка ниспослана ему свыше. После того случая он иногда пристально вглядывался в ослепительно-белые горные пики на горизонте и не спускал с них глаз до тех пор, пока заходящее солнце не покрывало ледяную гряду черным зубчатым саваном, на много миль вылизывая влажными языками теней изнуренную дневным зноем долину. И тогда само солнце, зависшее на копьях ледников, представлялось дону Манеко оскаленной мордой огромного ягуара, загодя, еще до наступления полной тьмы, выискивающего себе очередную жертву.

«Скажем, беглого раба или каторжника», — усмехался дон Манеко, стоя шагах в тридцати от ворот конюшни и всаживая пулю за пулей в темный овал подковы, приколоченной к дубовой балке над входом. Этим ежевечерним упражнением он убивал сразу двух зайцев: тренировал руку и приучал своих лошадей к револьверной пальбе. Сумерки накрывали двор так быстро, что слуга-француз едва успевал зажечь смоляные факелы, укрепленные в кованых консолях-канделябрах по обеим сторонам ворот. Француза, бывшего кайеннского каторжника, отбывшего свой срок в малярийных болотах, люди дона Манеко подобрали в одном из портовых кабаков. Француз говорил на бесчисленном количестве языков, извлекал мелодии из всего, что попадалось под руку, от пустой бутылки до понуро пылящегося у стенки кабака пианино, и так лихо передергивал карту в покере, что даже Бачо ни разу не удалось схватить его за руку. Когда он свалился под стол, сделав вид, что его сбила с катушек последняя рюмка виски, беспечный с виду француз тут же глянул себе под ноги и, встретив немигающий и вполне трезвый взгляд своего карточного соперника, учуял подвох и веером швырнул на стол атласную колоду. Игра прекратилась, но люди дона Манеко, возбужденные проигрышем, стали так усердно угощать победителя на оставшиеся гроши, что тот в конце концов косо сполз со своего стула и рухнул, уткнувшись лицом в пол. Очнулся француз уже на крупе кобылы, крупной рысью въезжавшей во двор дона Манеко, а окончательно пришел в чувство, когда Висенте и Годой взяли его за руки и за ноги и бросили в гамак под навесом из пальмовых листьев. Когда же сам дон Манеко склонился над своим беспомощно распластавшимся на сетке — пленником или гостем, вот в чем вопрос? — тот вдруг вперился в нависшую над ним золотую морду ягуара и, нервно облизнув губы, отчетливо прошептал: «Клад Монтесумы».

После этой фразы гостеприимное ранчо дона Манеко надолго приняло мсье Жерома де Клошара — именно так представился присутствующим кабальеро француз, выбираясь из гамака, — под свой дружественный кров. Обязанности его поначалу были несложны: полить и прополоть розовые клумбы под окнами ранчо, ежедневно обучать громадного, как гриф, попугая новому ругательству на каком-нибудь из неведомых присутствующим языков, стричь холку и полировать копыта любимой кобыле хозяина и все в таком же духе. Но так как любая попытка мсье Жерома хоть ненадолго покинуть пределы огороженного высоким частоколом двора неизбежно пресекалась невидимыми, но крайне бдительными стражниками, француз сперва впал в депрессию, запил, а протрезвев и пробравшись на кухню, неожиданно обнаружил такой поварской талант, дар, гений, что отныне дон Манеко, отправляясь в гости, всегда приказывал грузить в карету или седельную сумку с дюжину, а то и больше всевозможных судков, скляночек и горшочков, испускающих такие ароматы, что даже лошади на всем скаку норовили обернуть назад храпящие морды, рискуя воткнуться копытом в дорожную выбоину.

Прибыв в гости, дон Манеко первым делом отправлял на хозяйскую кухню свой благоухающий багаж, а когда оттуда пулей прилетал потрясенный поваренок — что с этим делать, дон Манеко? — являлся сам и, тайком поглядывая в бумажку, исписанную дикими каракулями мсье Жерома, сообщал приготовляемым блюдам такой смак, что гости не могли оторваться от своих тарелок, пока не наедались до полного отупения. Кое-кто, естественно, пытался выведать у дона Манеко его кулинарные секреты, но он только отшучивался, а его люди держали себя так, что мало у кого возникала охота вступать с ними в какие бы то ни было переговоры.