Зорро

Касильда попыталась спорить, но дон Диего властным жестом дал ей понять, что это бесполезно. Девушка вышла, а он сел на ее место и, глядя на спокойное лицо спящего друга, отпустил свои мысли бродить там, где им вздумается. Диего купил ранчо в шестидесяти милях к северу от владений, доставшихся брату и сестре после смерти их дяди, погибшего от укуса гремучей змеи. Ничего необычного или подозрительного в этом прискорбном случае как будто не было, если не считать того, что змея каким-то образом очутилась под крыльцом и впилась в лодыжку хозяина дома как раз в тот момент, когда он ставил ногу на ступеньку. Случилось это утром, когда дядя в халате и тапочках на босу ногу спускался во двор, чтобы посадить на цепь дворового кобеля, серого с песчаными подпалинами волкодава, дважды спасавшего жизнь своего господина. Первый раз это было в горах, когда сорвавшийся камень ударил дона Лусеро — так звали дядю, — и едва не сбросил его в пропасть, а в другой — когда затаившийся в ветвях сейбы ягуар стальным комком мышц и когтей упал на его плечи. И дважды пес не подкачал: первый раз он схватил хозяина за рукав и держал до тех пор, пока дон Лусеро не пришел в себя настолько, чтобы по свисающим корням выкарабкаться из бездонной пасти ущелья; а ягуара он просто загрыз, вцепившись ему в загривок и в осколки раскрошив клыками шейные позвонки хищника.

Но против ползучей, затаившейся под ступенькой смерти волкодав оказался бессилен. Впрочем, когда хозяин вскрикнул и ногой сбросил с крыльца чешуйчатую гадину, пес в мгновение ока раздробил в челюстях ее плоскую, покрытую блестящими щитками голову, но на этот раз спасение запоздало: яд, подхваченный током крови, уже растекался по телу дона Лусеро, обволакивая его мозг и сердце черной вуалью смерти.

После смерти дона Лусеро его ранчо вместе с обширными окрестностями, где в лесах еще находили каменные статуи индейских богов, какое-то время считалось выморочным владением; наследники не объявлялись, а оставшиеся без хозяйского глаза пеоны кое-как ковыряли плугами истощенную землю, бросая в неглубокие борозды редкие, желтые, как зубы старой лошади, зерна маиса. По закону выморочные земли отходили во владение штата, и уже совет решал, в чьи руки их передать. Так должно было случиться и на этот раз, препятствий не было, если не считать тяжбы, возникшей между монастырем, настоятель которого, дон Иларио, горел священным желанием стереть в пыль увитых лианами истуканов, и сеньором Манеко Уриарте, владельцем обширных хлопковых, кофейных, бобовых и прочих плантаций, где от зари до зари гнули тощие спины пеоны всех возрастов и цветов кожи.

Подавая прошение на безнаследные земли, сеньор Манеко подколол к своим бумагам неширокую, аккуратно расчерченную бумажную полоску чека, где в одну из черных типографских клеточек была от руки вписана довольно круглая сумма. Все бумаги получили быстрый ход; исключение составила лишь подколотая полоска, как бы сама собой скользнувшая в рукав секретаря и вскоре обращенная в упругие, как осока, банкноты с портретом президента в увитом малахитовыми завитушками овале.

Дело близилось к скорому и благополучному для дона Манеко окончанию и, наверное, завершилось бы передачей земель новому хозяину, если бы не вмешался настоятель монастыря, дон Иларио. Бледный, изможденный долгими постами и молитвами, он возник в присутствии, где вершилось правосудие штата, подобно призраку Савонаролы, покинувшему вероломную Флоренцию и перелетевшему океан с единственной целью: уничтожить, стереть в пыль дьявольских истуканов, порожденных на свет дремучими и кровавыми суевериями язычников-индейцев. И хотя секретарь, с которым дон Иларио тут же, с порога, вступил в перебранку, попытался было в изящных выражениях доказать, что густо оплетенные лианами и наполовину утонувшие в трясине каменные страшилища уже давно не требуют кровавых жертв и годятся лишь на то, чтобы пугать дроздов на бобовых полях, настоятель оставался непреклонен. Нетерпеливо выслушивая спокойные и даже как бы несколько ленивые — жара, сиеста — доводы секретаря, он не переставал перебирать четки, шептать молитвы, воздевать к закопченным балкам потолка худые бледные руки, а когда обессиленный его упорством секретарь умолк, ткнул в служителя закона пальцем и, угрожая отлучением от церкви, сослался на свою миссию, предписывавшую уничтожение всех свидетельств былого торжества дьявола в ныне принадлежащих христианскому миру землях.

Секретарь струхнул: к его дочери сватался один из самых богатых женихов штата, и отлучение от церкви могло разрушить этот соблазнительный и весьма выгодный во многих отношениях брак. И потому, когда вслед за настоятелем в присутствие явился дон Манеко, со дня на день ожидавший вступления во владение выморочными землями, секретарь с понурым видом подвинул к нему украшенную пышным монастырским гербом бумагу, исписанную угловатым, но твердым почерком.

— Не понял, — бросил дон Манеко, бегло глянув на бумагу и вновь подняв на секретаря зеленые немигающие глаза.