Знать и помнить [Диалог историка с читателем]

Февраль тридцать четвертого запомнился мне морозным, снежным, безветренным. У школы меж высоких сугробов стояли автобусы — длинные, заграничные, красивые — желтый верх, красный низ. То, что я выделяюсь своей розовой кофточкой, выяснилось лишь в артистических уборных Большого. Капельмейстер куда-то умчался и вернулся с белой кофтой. Она была мне велика, ее подкололи булавками, и меня с моим мерлитоном задвинули в задний ряд. Нас построили на сцене. За занавесом чувствовался огромный бурлящий зал. А когда занавес разошелся, то первое, что я увидела, — Сталин, Ворошилов и Буденный сидят в самой близкой к сцене ложе, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Не помню, как мы играли, дудела ли я в мерлитон или только раздувала щеки. Вместо капельмейстера дирижировала Нюрочка, дочка школьной уборщицы. У нее были русые куделечки и румянец как кумач. Сталин сидел бесстрастным бронзовым божком, Ворошилов улыбался, вертел головой и, кажется, шмыгал носом, Буденный крутил ус. Нам много хлопали. Из этой ложи сдержанно, из соседней прямо-таки неистово: там сидели Орджоникидзе и Киров, и Орджоникидзе, аплодируя, далеко перегибался через бархатный барьерчик.

После концерта в артистических уборных нас ждало шикарное по тем временам угощение: ситро, бутерброды с вареной колбасой и сыром, пирожное. У школы меня встречал отец. Мы прошли по Антипьевскому, перешли Волхонку, прошли по Ленивке и вошли в наш двор со стороны реки. Дома первым делом мама спросила: „Какой он, Сталин?“ И я ответила: „Да ну, какой-то рыжий дядька…“ В прихожую вышел гостивший у нас Загейм, друг отца еще по Шлиссельбургу. „Говоришь — рыжий?“ — спросил он, пряча улыбку в вислых усах, но отец затолкал его обратно в комнату, и они вдруг начали кричать там друг на друга. Мама прикрыла дверь, увидела на мне необъятную белую кофту и прыснула. А из комнаты неслось: „Съезд победителей! А мы где были?“ — „А помнишь у Асеева:

Как я стану твоим поэтом,
коммунизма племя,
если крашено —
                           рыжим цветом,
а не красным —
                           время?!

(Н. Асеев. Лирическое отступление)

Больше Сталина я не видела никогда. До тридцать восьмого я ощущала его как некое верховное существо, всеблагое и всемудрое, проникающее во все потаенные уголки, видящее то, чего не видят другие. После тридцать восьмого благо обернулось злом: ночные аресты, требования отречься от родителей на открытых комсомольских собраниях. Я не отреклась. Когда я слышу имя „Сталин“, я словно вновь и вновь присутствую на тризне по умершему в лагере отцу, по его расстрелянным и замученным друзьям, по Загейму, читавшему стихи Асеева…»

…Я думаю о том времени — и, честно признаться, по спине пробегает холодок. Мне страшно. Вот соседняя со сталинской ложа, и люди в ней — Киров и Орджоникидзе. Вот мой дед и его друг. При всем различии масштабов этих людей уже пущен ход единой машины, которая так или иначе переломает кости и тем и другим, невзирая на то что одни — вожди государства, лидеры партии, а другие — бывшие эсеры-максималисты, скромные работники Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Как же так, как это произошло? Что их погубило — злонамеренная воля одного человека или неуправляемый «исторический» процесс, стихия, вышедшая из-под контроля?

16 июня 1987 г.

А. З. Рубинчик, авиаконструктор, г. Москва. Уроки истории

В начале 30-х годов я ехал в командировку в г. Запорожье. Под мерный стук колес хорошо спится. Поезд остановился на какой-то станции, и я проснулся от странного шума. Возле окна купе стояла девочка лет двенадцати и держала на руках братика годиков трех. Это были не дети, а скелеты, и произносили одно только слово: «Хлеба, хлеба, хлеба».

Я отдал все, что у меня было. Я видел, как люди рылись в помойках. Это было давно, но до сих пор вижу этих людей. В Москве магазины ломились от продуктов, а Украина голодала.

Секретарь ЦК КПУ Терехов обратился к Сталину с просьбой о помощи. Сталин не дослушал, оборвал и с насмешкой сказал: «Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор. Но, оказывается, вы и хороший сказочник. Сочинили сказку о голоде, думали нас запугать — не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря ЦК КПУ и Харьковского обкома и пойти в детские писатели? Будете сказки писать, а дураки их будут читать».

8 ноября 1932 года в своей комнате застрелилась Надежда Сергеевна Аллилуева — вторая жена Сталина. Уход из жизни молодой (год рождения 1901-й), здоровой женщины свидетельствовал о том, что в семье генсека не все в порядке. Как в таких условиях должен поступить коммунист? Уйти в отставку. Секретарь ЦК должен быть чист, как слеза ребенка. Сталин не ушел в отставку, а те, кто на этом должен был настоять — Молотов и Ворошилов, — выразили соболезнование.