Знать и помнить [Диалог историка с читателем]

Последствия культа личности имели место и после смерти Сталина, несмотря на то что Сталин был осужден партией. Долгое время продолжалось возвеличивание роли Н. С. Хрущева. Далее культ личности продолжал насаждаться и при деятельности Л. И. Брежнева. Победу в битве под Новороссийском приписывали ему, многие другие успехи внутри страны связывали с его именем. В течение трех-четырех лет, когда отмечались Дни Победы, на страницах печати больше всего говорилось о боях под Новороссийском, а такие главные районы битв, как под Москвой и Сталинградом, оставались как-то в тени. Книги Л. И. Брежнева так возвышали, что они вроде были лучшими произведениями современности, почти считались эталонами для прозаиков. Насаждение культа личности, угодничество, подхалимство, зажим критики, благодушие, отсутствие гласности явились причиной всех негативных явлений последних лет.

7 июня 1987 г.

Элеонора Белевская, художница, член Союза журналистов СССР, г. Москва. Не только история…

Сталин — это не только история. И память о сталинских временах — не только достояние его современников, очевидцев. Она передается по наследству молодежи и будет еще долго передаваться, прокладывая непреодолимый водораздел между «сталинистами» и «антисталинистами». Память о сталинских репрессиях живет не только в умах, но и в генах. Семена страха, лицемерия, жестокости, посеянные Сталиным, дают всходы и сейчас.

Я не знала своего деда Ивана Ивановича Белевского, арестованного до моего рождения и погибшего в сталинских лагерях. Ему, человеку русскому по языку и культуре, воспитывавшему пятерых детей на любви к русской литературе, был пришит ярлык «нацдеповца» — белорусского националиста. Это был человек высшей пробы, кристальной честности, энтузиаст и труженик. Его обожали ученики, которым он преподавал физику и математику, а заодно учил выращивать помидоры и другие овощи, не культивировавшиеся в Белоруссии в то время. К нему приходили мужики потолковать о жизни, излить душу, нередко засиживались у печки до петухов. Причем эти разговоры никогда не сопровождались «возлияниями». Такой человек-правдолюбец, несомненно, был опасен в те времена.

Моя мать, некогда активная комсомолка, была исключена из его рядов «за неразоблачение врага народа», а когда поехала хлопотать за арестованного отца, ее исключили с режиссерского факультета ГИТИСа (правда, потом восстановили на театроведческом).

Я ничего не знала о том, что произошло с моим дедом и как это отразилось на судьбе моей матери и теток, до середины 50-х годов, когда он был посмертно реабилитирован. От меня скрывали правду по вполне понятным соображениям. Но события, предшествовавшие моему рождению, то состояние ужаса, в котором находилась моя мать, неся меня во чреве, безусловно, отразились на формировании моего характера, запечатлелись в генетической памяти. С детства я очень остро ощущала свою незащищенность, что порождало в свою очередь чувство отчужденности. Я цепенела перед жестокостью или несправедливостью. Мне было легче оправдываться с помощью лжи, нежели правды, потому что жила во мне какая-то странная уверенность, что правде все равно не поверят. Мои ровесники помнят это время, когда среди школьников младших классов просто «честное слово» не котировалось, а доверием пользовалось «честное ленинское» и особенно «честное сталинское», ибо Сталин считался главнее. Все же, на мое счастье или несчастье, мать научила меня чтить просто «честное слово». Но интеллигентные родители в то время деградации культуры были тоже не в чести. В связи с этим я испытывала комплекс неполноценности, завидуя дремучим, горлопанистым мамашам своих сверстников. Ну а кто не помнит разгула антисемитизма в послевоенные годы, когда дети евреев стеснялись своих родителей и своих фамилий? Не породил ли он сейчас у многих обостренное стремление к утверждению своего поруганного национального достоинства?

Все это не только история. Это реальность, живущая в нас. И нам предстоит еще долго «по капле выдавливать из себя раба», как это делал Чехов. Посмотрел бы он на «небо в алмазах» в 30 — 40-е годы…