Знание-сила, 2002 №04 (898)

Да, Пригожин – настолько типичный человек своего времени, настолько проговорил, встроил в свою концепцию едва ли не все его интеллектуальные доминанты, что по нему можно составлять интеллектуальную карту последних десятилетий XX века и по ней ориентироваться. Но это только часть дела. Вторая часть в том, с каких позиций он все эти доминанты собрал. А собрал-то он их с позиций, как раз не слишком в это время популярных. По сути дела, с позиций классического (несмотря на все споры его с классическим!) рационализма, прямо продолжавшими классический рационализм с сохранением всех его ценностей, какие только возможно было сохранить. Тот же интерес к Хаосу, который он разделил со своим временем, для огромного большинства его современников означал посрамление классического рационализма с его целями и ценностями. Для Пригожина как раз наоборот: его торжество. Классическая наука, как известно, вытеснила Хаос на периферию своего внимания, достойным изучения она считала только порядок. Хаос поэтому мог оставаться синонимом и вместилищем всего чуждого и противоположного светлым силам Разума, всего «иррационального», его темных глубин. Пригожин дерзнул лишить хаос этого привилегированного статуса, а иррационализм – любимого объекта! Знала ли хаос физика до Пригожина? А как же! Это вообще одно из ее фундаментальных понятий. Она называла этим именем максимально возможную степень неупорядоченности. Не в физику вернул Пригожин понятие хаоса, а в мировоззрение, причем в самые его основы. И не просто в мировоззрение, а в последовательно рационалистическое.

Море отражается в небе; небо отражается в море

Эрин Булатов подчеркивает идею зеркальной симметрии – но Илья Пригожин считает симметрию лишь частным и не доминирующим принципом организации вещества времени, жизни; в этом можно убедиться глядя на рисунок: солнце лишь одно на всех, и каждая волна, каждая капля волны неповторима.

Но отношению к классическому рационализму и его наследию культура последних десятилетий века предлагала на выбор два типа позиций. Первая из них – собственно, ведущая – была представлена различными по степени агрессивности и радикальности спорами с ним и его наследием. Собственно, эта-то как раз и главенствовала, и задавала общий тон интеллектуальной ситуации. Второй тип позиции – надо сказать, менее популярный – сводился к защите рационалистического наследия. Пригожин предложил позицию третьего типа: как бы спор, но спор защищающий, оберегающий то, против чего он, казалось бы, направлен. Спор, имеющий целью нарастить, увеличить, расширить, продолжить своего «противника».

Цель и ведущий идеал Пригожина, естественника с интеллектуальной чувствительностью гуманитария, – именно цельность: и картины мира, и разных сторон познающего мир человека. По крайней мере, в одном он эту не лишенную утопичности программу осуществил: в самом себе. Он предпринял реальную попытку такой цельности, и вот мы можем наблюдать его результаты. Самое интересное в этом то, что «территория» для этого была выбрана нетрадиционная для подобных экспериментов с цельностью. Обычно они осуществлялись на территории искусства, в крайнем случае – философии. А Пригожин избрал для этого территорию естественных наук. Тех самых, которым в классическом их варианте не раз предъявлялись обвинения в расщеплении первоначальной цельности, некогда будто бы объединявшей человека и природу. (Подозреваю, конечно, что это их изначальное якобы единство, такой же конструкт, как и многое другое. Впрочем, это совершенно не важно: это – конструкт из числа тех, что имеют культурную действенность посильнее иных фактов.) Именно на этой неожиданной территории он объединил традиционные инструменты и объекты естествознания с «гуманитарной» постановкой самых общих вопросов (при сохранении корректной «естественнонаучности» вопрошаний частных).

«Каждый великий период в истории естествознания, – пишет Пригожин в предисловии к «Порядку из хаоса», – приводит к своей модели природы. Для классической науки такой моделью были часы, для XIX века, периода промышленной революции, – паровой двигатель. Что станет символом для нас?». И ответ он дает неожидан ный. Он выбирает не компьютер, не химическую или, допустим, ядерную реакцию, как услужливо подсказывает воспитанное на современных стереотипах воображение. Нет, он выбирает произведение искусства, причем предпочтительно древнего, архаического. «Наш идеал, по-видимому, наиболее полно выражает скульптура – от искусства Древней Индии или Центральной Америки доколумбовой эпохи до современного искусства». Именно в «наиболее совершенных» образцах находит он ее: «например, в фигуре пляшущего Шивы или в миниатюрных моделях храмов Герреро… отчетливо ощутим поиск трудноуловимого перехода от покоя к движению, от времени остановившегося к времени текущему». Скульптура, подробно-плотский образ духовного, – неразделимое единство этих двух начал.