Знание-сила, 2002 №04 (898)

Более того, Пригожин провоцировал на аналогии. Он прямо и прозрачно прочитывался как метафора, чуть ли не иносказание демократических идеалов. Словесные обороты вроде «самоорганизация», «степени свободы», словно нарочно предназначенных для прочтения непрофессионального, насыщенного «профанными» – политическими, конечно же, – смыслами, казалось, апеллировали прямо к этим смыслам поверх требований профессионально подготовленного восприятия. Ага, думалось автору сих строк, тогда еще проживавшему страстное увлечение диссидентством, все же ясно: большевики превратили страну в замкнутую систему, которую чуть не погубило нарастание в ней «энтропии», но само естество против них: свобода – в природе вещей. Поэтому конец противоестественной власти неминуем. «Стихия» размоет ее построения. А затем она, стихия, конечно же, сама справится со своей стихийностью. В ней самой достаточно возможностей смысла, и она сама же их и выявит. Она сама, а не внешние ей организующие силы, чем бы они ни были. С пригожи неким «хаосом» легко ассоциировались любые – от политических до собственных душевных – брожения и неустроенности; и хаос казался обещанием плодотворности, смысла, «порядка». Пригожин был пережит не только как раздвигание интеллектуальных горизонтов, но и как надежное обещание возможности очень широко понятого освобождения. Освобождения как естественного обретения формы.

Господи Боже, думалось взвинченному от восторга читателю, да это переворот в мышлении. Это же начало нового этапа в понимании мира.

Полет мысли, полет волос, летящая конструкция – единство формы и содержания, единство начала человеческого и технического.

Портрет Андре Бретона, написанный Андре Массоном, проникнут любимой идеей Пригожина

Большой Синтез, или Древний грек в постхристианскую эпоху Однако что здесь, собственно, нового?

Ну, что касается возникновения порядка-косм оса из хаоса – это вообще исходный сюжет едва ли не всех мифологий; практически любой миф о созидании мира гласит: вначале был Хаос, а затем его сменили более жизнеспособные и близкие человеку формы. Весьма часто они были порождены даже им самим.

Что же до Времени, ведущей темы личности, жизни, размышлений и научной работы Ильи Пригожина, то это же сквозная тема европейской культуры!

В европейском человеке на протяжении столетий оставался зазор, напряжение, разлад между (неизменным, стабильным) «порядком Космоса» и напряженно динамичным, устремленным вперед «порядком Истории». Не удивительно, что вновь и вновь повторялись попытки их объединить, отсюда весь новоевропейский эволюционизм. Постепенно центр внимания смещался от «бытия» к «становлению», пока наконец первое едва ли не без остатка не растворилось в последнем. При гожи н увидел «порядок Космоса» как «порядок Истории». Он радикально – и парадоксально – срастил оба способа видения.

А установка на подчинение всего, что прежде считалось «неразумным», а потому либо недостойным рационального внимания, либо и вовсе не существующим. Разуму, последовательное вовлечение все новых и новых таких областей в сферу рационального исследования? Не это ли ярчайшая черта новоевропейского рационализма? Фрейд, например, почти за век до Пригожина предпринял попытку подчинить анализирующему разуму Бессознательное – внутренний хаос человека. А теперь Пригожин проделал то же самое с хаосом космологическим, мировым. И что тут принципиально нового?

Да, Пригожин продолжил, довел до глубоких следствий процессы, которые начались задолго до него. Это и вращивание понятия Времени в структуру понимания все новых и новых областей реальности, и вовлечение все новых областей под власть рационального понимания… Но есть что- то, что ставит его во всех традициях, которые он продолжает, особняком. Давние, коренные, «несущие» европейские ценности и интуиции, которые на протяжении веков вели разрозненное существование, Пригожин свел вместе, связал в единый тугой узел. Корни сделанного им не понятийные, они – прежде всего ценностные.

Что это? Придумайте сами; чем-то рисунок покорил Илью Пригожина настолько, что он использовал его в своей книге

Идеи и ценности свободы (индивидуальной, а там и социальной), развития (явно или неявно соотносимого с прогрессом), творчества, отчасти и индивидуальности – личной неповторимости – к этому времени в массовом чувстве давно уже утратили свои религиозные основания; других убедительных оснований им тоже не хватало.