Знамя девятого полка

– Та-та-та. Так мы быстренько доберемся до отдельной каюты на пароходе линии Трандхейм – Осло-Вильгельмсгафен…– ничему не удивляясь, зловеще тянет гауптфюрер.– Ну, а что касается приказа, то приказ прежде всего пишется на бумаге, ну а бумага…

Но Хазенфлоу действительно разошелся. Сейчас он способен сказать многое, он всем горлом чувствует свое ударившееся в тяжелый галоп сердце, чувствует распираемый побагровевшей шеей воротничок. Его так-таки довели до пожара, его, чистокровного немца, обожающего фюрера и, как никто во всем лагере, желающего поражения Советской России.

Руммель смотрит на Хазенфлоу не отрываясь, изучающе-холодно, угрюмо.

Хазенфлоу начинает заикаться. Пожалуй, доктора были и правы – его сердце никак не рассчитано на такие взлеты.

Руммель, не отводя сумрачного взгляда от Хазенфлоу, достает портсигар. Он добился своего, человека вывернуло-таки наизнанку.

– Ну, курите, капитан. Хватит театра. Минуту они сидят молча.

– Время, капитан Хазенфлоу, время…– все так же внушительно говорит Руммель.– Мы завоевываем целое полушарие, кладем к ногам Германии два материка – Европу и Азию. Мы – солдаты. Ржавчина недопустима, поэтому-то вот и нельзя доверять ни жене, ни друзьям ни отцу, ни матери. Так вот, Хазенфлоу, вы неправильно понимаете интересы «райха», я прислан сюда с вполне определенным заданием,– деловито и жестко говорит он, совсем опуская титулование, как будто Хазенфлоу уже разжалован,– а именно: отстранить вас от командования концлагерем Догне-фиорд и в случае обнаружения, заметьте, преступной преднамеренности… начать против вас следственное дело и под конвоем отправить вас в Германию .– глядя на Хазенфлоу, он замолкает, и пауза сразу давит начальнику Догне-фиорда на шейные позвонки – его рука тянется к крючкам ворота.

– Но мне даны и особые полномочия,– снова возвращая Хазенфлоу к жизни и к нормальному кровообращению, с нарочитой затяжкой продолжает Гуго Руммель,– разобраться во всем и по своему усмотрению. Вот, сударь… Никогда не следует петушиться, не раскусив дело до конца. Выдержка вам явно отказывает.– Прижав галстук и воротничок подбородком и оттопырив губы, он оценивающе, по-хозяйски оглядывает начальника Догне-фиорда. Результаты осмотра, видимо, его удовлетворяют. Он решительно вскидывает голову:

– Словом, я принимаю ваше бездействие на свою совесть. Только потому, что даже сквозь старомодность вашего покроя я все-таки прощупываю…– Руммель потер пальцами, точно пробуя на ощупь что-то твердое,– в вас хребет приличного немца. Но, смотрите, я верю в долг только один-единственный раз. Обижайтесь на себя, если окажетесь некредитоспособным. Ну, а что касается методологии, я сам займусь вами. Надеюсь, вы не заставите меня раскаиваться в моем доверии?

– Уверяю вас,– прижимает руку к груди обалдевший Хазенфлоу,– меня просто не поняли. Даю вам слово…

Капитан резерва бледен, и руки его трясутся.

Гестаповец, даже не прикрывая рта ладонью, зевает.

…Уже поздно вечером Руммель, листая свой оплетенный кожей блокнот, сказал приехавшему с ним молодцу в штатском, но тоже с вполне кадрово-полицейскими повадками:

– Партайгеноссе Штрумпф, запишите! Камера номер четыре. По-ликар-поф Иоганн. Летчик. Разговоры. Еще – номер четырнадцать. Глушко Валерий, танкист. Номер девятнадцать – Бек-тим-бет-ов Амир, тоже танкист. Номер один – Николаенко Якоб, стрелок. Все: отсутствие вежливости. И еще – камера номер восемь, Третьяков Андрон. По-видимому, офицер. Авторитетен крайне. Всех – в первый десяток. В канаву.

16

Ивану Корневу снилась окраинная Россия. Та далекая, давняя, только в книгах читанная страна, которой сам Иван никогда не видел.

…Лежало большое заснеженное поле – обнаженная блестящая ровнота, мотались под ветром позванивающе, точно проволочные, кусты. Было лунно. Лес черным гребнем прочерчивался у самого края равнины. Протяжно наплывал волчий вой – глухой, низкий…

Иван открыл глаза – все тот же глухой, низкий вой тягучими волнами плыл «ад Догне-фиордом. Еще ничего не разобрав со сна в кромешной темени землянки, Иван протянул руку в сторону и угодил пальцами в чью-то теплую спину.

– Заспался? – недовольно скрипнул голос Егора Силова.– На своих бросаешься?

– Егор, что это? – садясь на нарах, встревожено спросил Иван. Ответили не сразу.

– Мобилизация у них. Вместо людей овчарок ставят,– сумрачно объяснил Шмелев.– Половину конвоя забрали.

Вой тягуче, надрывно стлался над лагерем.

– К покойнику это…– прислушиваясь к рыдающей октаве, негромко сказали из угла снизу.

– Ну, тогда им выть да выть,– сразу откликнулись на голос.– В каменоломне вчера ребята из третьего номера сказывали: какой-то фон обер Шельм приехал. Вроде председателя по «разгрузке».

– Шельм по-старонемецки есть не что иное, как палач,– тихо сказали рядом, и Иван по акценту установил: чех Шостек, литературовед из Праги, заложник, неизвестно как попавший в отдаленный лагерь для русских военнопленных.