Знамя девятого полка

– Псков, Новиград и еще десяток городов… Как видите, я хоть и с трудом, но не намного хуже вас запоминаю их названия,– вполне в тон ему дополнил морской летчик.– И я и не думаю восхвалять русских. Безусловно, в тысяча девятьсот сорок первом году побеждаем мы; немцы. Но разве такие нам нужны победы? Россия от Риги до Владивостока – это что-то около тринадцати тысяч километров, и останься от нее всего лишь один уезд, не занятый нашими войсками, он так же будет защищаться, как и их первая пограничная полоса. А я механик, и из всех наук уж конечно предпочитаю математику, почтенный мой союзник…

Наступило недолгое, но тягостное молчание.

Туриньи мрачнел все заметнее – Россия заставляла пересматривать многое, до этого казавшееся несомненным.

– Да. Вот таковы русские, которых мне пришлось видеть, господа,– Рюллов невесело вздохнул и, гремя пряжками и крючками авиационной походной сбруи, полез ногами в свой летный комбинезон.

Туриньи тоже потянул со спинки кровати свои кавалерийские бриджи, широкие и серые, как крылья летучей мыши.

Несмотря ни на что, этот не совсем обычный немец казался надежным знатоком России, и колониальному капитану все больше хотелось поговорить с ним наедине.

Вместе они умылись, вышли на теннисную площадку перед офицерским домом и сели на скамеечку в тени ближайшей сторожевой вышки. От свежего воздуха и соленого йодистого дыхания недалекого моря мысли в голове Туриньи пошли ровнее.

– Курорт. Карловы Вары,– блаженно зажмуриваясь, сказал летчик и неожиданно прибавил:– А ваш доктор – явный болван…

– Так вы считаете, синьор тененто, что в управлении комплектования кадров меня вовсе не обделили, воткнув в эту северную дыру? – сразу переходя к делу, справился Туриньи, по-своему поняв беспощадность суждений морского летчика.

Рюллов издал горлом какой-то негодующий сердитый звук.

– Молись за них, капитан, за пленных… Это твои ангелы-хранители,– с грубоватой и чуть-чуть наигранной солдатской фамильярностью бывалого вояки отрубил он.– И не завидуй тем, кто на фронте. Черт с ними, с полковничьими погонами!

Потом они сидели в комнате Туриньи, куда Рюллов принес из кабины своего самолета небольшую зеленую канистру с герметически закрывающейся крышкой.

Они пили захватывающий дыхание, обжигающе холодный русский спирт, и Рюллов рассказывал, как советские летчики на прошлой неделе дважды бомбили Берлин, как немецким войскам пришлось оставить город Тихвин и как полевые жандармы вешали партизан. Особенно ему запомнился один хромой, черноглазый и яростный, совсем как испанец.

– Его поставили на ящик из-под галет и уже надели на шею петлю,– не избегая подробностей, рассказывал морской летчик,– а он обеими руками растянул веревку и, вылезая из нее, как из проруби, захрипел на всю площадь: «Бейте их, русские люди! Жгите хлеб, взрывайте мосты. Пусть земля горит под захватчиками!» Кто-то из полевиков одним ударом выбил из-под его ног ящик, и, продолжая хрипеть, он заплясал в воздухе…

Туриньи слушал не перебивая, и лицо его становилось все мрачнее.

Черные ненавидящие глаза Косты Джала-гании, запомнившегося ему еще по дню семнадцатого августа, стояли перед его глазами.

Нет, даже пылающая пожарами Африка 1935 года, где танкисты сходили с ума от жажды, а полуголые черные люди в упор били из кремневых ружей по пикирующим бомбардировщикам, по сравнению с Россией была вовсе не так велика и непреклонна.

15

– Ну нет, сердце мое, у нас дело поставлено иначе…

Хазенфлоу с мрачным, несколько натянутым любопытством рассматривает собственную коленку. Его собеседник сидит прямо, как в седле.

Он в штатском, и сразу видно, что он любит и умеет носить цивильное платье. Но разве можно упрятать под жилетку так круто выпяченную, несомненно старопрусской утюжки грудь?

– Гауптфюрер Гуго Руммель, особоуполномоченный гейхаиме штаат-полицай (Гестапо) при концлагерях Северной Норвегии,– назвался этот только что приехавший из Берлина офицер.

Несмотря на некоторые связи в министерстве, начальник Догне-фиорда чувствует, что воротничок стал ему тесен.

Кто же его знает, какие еще бумаги, кроме официального предписания об инспектировании, есть в кармане у такого франта? Во всяком случае полномочия его достаточно широки, их хватит не на один Догне-фиорд.

Голос гестаповца глуховат и размерен,, только иногда в конце фразы в нем, как сталь панциря под штатским успокаивающим глаз, покровом, звякает что-то металлически-резкое. И глаза смотрят, не мигая, сквозь собеседника,

Хазенфлоу невольно ежится, нервно покусывает верхнюю губу – он не любит, когда ему не доверяют, а этот мрачноватый, нахмуренный гауптфюрер, как видно, вообще никому не доверяет– это его прямая профессия.

– Так вот, сердце мое,– с какой-то чуть-чуть пренебрежительной и прохладной фамильярностью говорит Гуго Руммель.– Думаю, что вам известна установка фюрера.

Как видно, он привык и к тому, что люди его боятся. Даже свои. Даже самые чистокровные и проверенные.

– Не может быть, чтобы она не была вам известна…