Знамение. Час Икс

Ужинали мы поздно. Ближе к девяти вечера. Когда скупой солнечный свет, едва пробирающийся сквозь щели в плотно задернутых шторах на окнах, окончательно гас. И я зажигал припасенную свечу. Мы сидели за нашим круглым белым столом из Икеи в сгущающейся темноте, освещаемой лишь неровным пляшущим светом тоненького фитиля, поставленного ровно посреди стола, чтобы каждый из нас был в равном справедливом расстоянии от его свечения. Молча ели, изредка посматривая друг на друга, больше не желая разговаривать, чувствуя, что с наступлением темноты наша изоляция становится еще более болезненно ощутимой и нарастающе тревожной.

После ужина супруга кое-как мыла посуду в воде, ранее использованной для умывания, а после предназначенной для смыва унитаза. И мы ложились спать. В гостиной. На широком диване. Все вместе. Словно семейство диких зверьков, ушедших в зимнюю спячку в земляной норе. Скрутившись в один клубок. Прижимаясь друг к другу, несмотря на духоту и жару закупоренной наглухо квартиры. Остро нуждаясь в тесном контакте. В ощущении нашего общего человеческого тепла и пусть мнимой, но безопасности. Чувствуя себя будто пережившие кораблекрушение бедолаги, оказавшиеся на необитаемом острове, где на многие тысячи морских миль вокруг была лишь бескрайняя холодная пустота. И лишь дух наших горячих тел доказывал небесам, что жизнь на планете Земля все еще теплится. Что посреди мёртвой пустыни все еще есть одна слабая мерцающая точка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И что надежда на возрождение еще осталась…

Бинокль

Иногда, посреди дня, но чаще поздно ночью, из страха быть замеченным, когда мои женщины засыпали, я подходил к одному из окон. Осторожно, пытаясь не колыхать ткань штор, открывал себе небольшую щель и осматривал то, что мог увидеть за пределами нашего ковчега. Со стороны спальни и детской — три больших высоких дома нашего жилого комплекса, образующие закрытый с трех сторон «колодец», широкий двор с небольшим парком и фонтаном, детской площадкой и автомобильной парковкой. Со стороны кухонного окна — обзор на десятки новостроек, пустырь со строительным котлованом и новый спортивный комплекс. Все здания — во тьме. Без единого огонька.

В отличии от той кошмарной ночи, когда наши дома подверглись нападению существ извне и когда настало время «обратившимся» жителям квартир просыпаться, все теперь казалось вымершим и покинутым. Никого не было видно вокруг. Ни души. Пустые окна. Пустые улицы. Покинутые автомобили. Некоторое открыты настежь. Некоторые разбиты. И тот большой белый внедорожник все также стоял на своем месте, раскуроченный, с расколотыми окнами, воткнутый передком в бок другого автомобиля. И безжизненная детская площадка с качелями и песочницами, ядовито разноцветная, предназначенная привлекать внимание детей, выглядевшая сейчас особенно нелепо и жутко в своей резкой контрастности с окружающим зловещим запустением.

Лишь пластиковые пакеты, разнесенные ветром из мусорных баков, будто пьяные танцовщики балета нервно кружили в августовском воздухе между монолитных махин домов, празднуя свой зловещий праздник. Торжествуя свою темную вакханалию. Свой мрачный карнавал торжества зла над добром.

И, конечно же, было много крови. Бурые пятна то здесь, то там. На стеклах нескольких окон и лоджий. Алые брызги на нескольких шторах. Высохшие лужи на асфальте перед подъездами. Перепачканные скамейки. Разводы на детской качельке, исполненной в виде улыбающегося дельфина. Подтеки, отчетливо отличимые на брусчатке между припаркованными автомобилями. И красные кляксы на стёклах и корпусах самих автомобилей.

Ну и они… Жертвы… Погибшие… Я насчитал их немногим более двух десятков. Помимо той несчастной женщины, падению которой я был свидетелем. Они лежали жалкими, растерзанными, размозженными и видимо уже смердящими останками по всему двору, виднелись на внешних лестничных пролетах дома напротив и сваливались, словно тряпичные куклы, из открытых дверей автомобилей. Однажды днем я заставил себя, с трудом сдерживая тошноту, их всех внимательно рассмотреть. Через окуляры припасенного бинокля. Будто желая отдать им свою дань. Как выжившей отдает дань падшим. И, может быть, извиниться перед ними за то, что благодаря моему знанию мы спаслись. А они — нет. Чтобы больше не смотреть на них никогда. Тем более по мере того, как процесс гниения будет обезображивать тела все больше. А потом я научился их вовсе не замечать. Проскальзывать взглядом таким образом, будто их и не было вовсе.