Змеев столб

Но вот грохот зениток смолк. Бомбардировка кончилась, и охранники с деревянными дубинками ринулись собирать рассыпанную колонну. Распахнулись ворота, широкие, массивные, опутанные поверху колючей проволокой. Такие были, кажется, в старинных укреплениях Каунаса, в каком-то из фортов, где располагалась тюрьма. Евреев загнали в ворота и повели…

Здесь стояли деревья, среди зелени белела отцветающая черемуха, земля под нею словно снегом присыпалась… Беззвучно крича, охранники, похоже, литовцы, принуждали пленников раздеться, тыкали дубинками в спины женщин, били по плечам мужчин. Два вороха – тряпья и обуви – росли, росли…

Мария не могла стряхнуть оцепенение, не могла проснуться и прекратить страшное видение. Сон неумолимо продолжался, и не было никаких сил открыть глаза и вернуться в спасительный мир пурги. Мария, напротив, погружалась на дно свинцового омута, ходила по краю бездны, дивясь сквозь бредовый кошмар, что не болят ни колени, ни десны. А лучше б они разбудили ее уколами, спазмами, щипками выкручивающей боли, чем видеть все это… Боже, зачем тетка Дарья сказала когда-то памятливой Машеньке, будто у нее вещие сны?!

Люди тщетно пытались спрятаться друг за друга. Голые мужчины обнимали голых родителей, жен и детей. С краю обувной груды кто-то аккуратно поставил маленькие коричневые ботиночки. Они блестели, нисколько не запыленные, значит, ребенка несли на руках.

Глаза Марии перебегали с одной обнаженной фигуры на другую. Почти все лица были опущены, и на немногих открытых застыли гримасы ужаса, только слезы лились и мелко дрожали подбородки. Среди темноволосых головок детей она не увидела ни одной светлой, но, может, белокурый ребенок находился внутри толпы…

Из чьих-то рук вырвалась худенькая девушка. Мужчина в галифе и обычном невоенном пиджаке, размахивая дубинкой, поспешил к ней с другого конца. За те доли секунды, пока девушка озиралась, Мария заметила на ее тонкой шее и встопорщенной, совсем еще юной груди пятна свежих кровоподтеков и застарелых синяков. На темном опухшем лице горели яркие белки безумных глаз.

Девушка полетела вперед. Она мчалась легко, едва касаясь земли, кудрявые черные волосы развевались за ней, как вырванный из кромешного ужаса смертный флаг.

Смуглая фигурка приблизилась к черемуховому дереву, когда из толпы тяжело выпрыгнул и, с трудом поднимая колени, побежал за нею человек с седой бородой, тощий и очень старый… «Старый Ицхак», – поняла Мария, леденея сердцем.

Неистово лаяли овчарки. Литовец с дубинкой поравнялся с тем местом, откуда выскочили беглецы, один из эсэсовцев собрался спустить собаку с поводка, второй прицелился из автомата, и все замешкались – командир отдал приказ стоять. Ему, наверное, захотелось посмотреть, куда устремились эти двое, ведь из крепости никому не уйти.

Беззубый рот старика в безграничном отчаянии выкрикивал имя, и по артикуляции губ Мария поняла, чье… нет, как только увидела старого Ицхака, поняла.

…Сара бежала к черемухе с высоко поднятой головой, точно решила разбиться о дерево, но за два шага до него остановилась, повернулась и, не справившись с силой движения, упала в снег черемуховых лепестков. Старый Ицхак сиганул молниеносным движением, как ныряльщик, и полупустым кожаным мешком свалился у ее ног.

Стало тихо. Не здесь, на мысе, а там, на дне омута. Тишина длилась мгновение, и кто-то зарычал – страшно, с яростным горловым клекотом, низким и бесконечно скорбным, – так, наверное, рычит волчица у разоренного логова. Мария не сразу сообразила: этот дикий рык издала она. Глаза зажмурились, но видели, видели… Видели – люди кричат. Они кричали что-то свое. В груди Марии жил глухой рык беды, надсадный голос горя, и, не вмещаясь в ней, колотился о стенки снежной темницы, пробивался наружу, к ветру.

Старый отец обнимал дочь, целовал ее избитое до черноты лицо, шептал ей на ушко… Мария могла бы поклясться, – она слышала, – старый Ицхак шептал молитву, их глаза улыбались, уже далеко, у высшей точки земного предела, за которым – спасение.

А лица людей были лишены всякой надежды. Мария увидела Готлибов. Кричащего Шнеура, старшего племянника мужа, он приходил как-то с Сарой к ним на Лайсвес-аллее, кричащих братьев, похожих на Хаима, друг на друга и на старого Ицхака, их кричащих женщин, прижимающих к себе кричащих детей…

Они кричали потому, что до командира дошло, что он опоздал – двое все-таки ускользнули от него, от расправы, бежали из этого мира.

Исступленный вопль и невыносимое нервное напряжение, вызвавшее кровоизлияние в глаза, не дали воспаленному мозгу Марии увидеть, что случилось потом. Прозрачная снежница залилась кровью. Кровь взрывалась и шибала верх толчками, высокими струями, била фонтаном с механическим треском, стрекотом и тупыми отрывистыми звуками, а минуту спустя багровый поток превратился в клубы черного жирного дыма. Дым вздулся, понесся вдаль сумрачным вихревым потоком в голове Марии, в ней и с нею. Горло сжалось, вытиснув остатки больного крика в мертвеющую тишину, но кошмар еще не завершился.