– Да, – просто ответил Корчной. – Вас удивляет моя позиция? Объяснюсь. Во-первых, в западных странах у меня есть возможность заработать в турнирах гораздо больше – там организаторы богаче российских шахматных клубов. А во-вторых, видимо, здесь сказывается мой менталитет. Всё же мне 76 лет, я – человек из прошлого века…
Вынесем за скобки его мнение о возможностях российских и западных клубов и ссылку на собственный, действительно преклонный, возраст.
Но что было тридцать лет назад, когда его звезда стояла как никогда высоко? Когда он, лучший шахматист года, получил шахматного Оскара? Когда его имя было у всех на устах?
Проиграв с минимальным счетом матч за мировое первенство, второй шахматист мира чуть ли не на следующий день улетел с Филиппин на Олимпиаду в Буэнос-Айрес (1978), где с блеском выиграл первую доску.
Герман ван Римсдейк, выступавший на той Олимпиаде за команду Бразилии, рассказывал: «Звонили из Сан-Паулу, просили поговорить с Корчным – у них в планах турнир с его участием. Упомянули о стартовых. “До пяти тысяч долларов, – сказали спонсоры, – соглашайся сразу, если больше – свяжись с нами, можно будет обсудить”. Встречаюсь с Виктором, говорю о турнире: “Ваши условия?” Он: “Тысячу могут дать?”»
Когда ван Римсдейк пересказывал этот разговор, я подумал, что фактически Корчной на практике осуществил лозунг Фурье —
И в прочих соревнованиях он соглашался на очень скромные стартовые, что давало организаторам право ставить на место других гроссмейстеров: «Да вы что? Даже сам Корчной получает только…» Когда же коллеги его укоряли, объяснял:
– Друзья упрекают, что я не прошу гонорары, которые мне приличествуют. А я отвечаю: «Ведь я жил под бойкотом и благодарен за каждое приглашение на турнир. Вот и воспитался таким образом, что можно много и не зарабатывать».
Ян Тимман рассказывал, как однажды вел переговоры о сеансе одновременной игры с Академией полиции в Амстердаме. Зная, что у них не так давно выступал Корчной, голландец попросил тот же самый гонорар. В итоге Тимман получил даже меньшую сумму, чем его обычная ставка.
Получив за сеанс в Париже в 1980 году 1000 долларов, Корчной возмущался, узнав, что Спасский тем же устроителям обошелся в 1500: «Он что, лучше меня, что ли? И вообще, почему он должен получать такие суммы!» Когда ему объясняли, что он сам должен был просить больший гонорар, не соглашался, уверяя, что 1000 долларов – вполне пристойная сумма, а аргумент, что таким образом он занижает ставку коллег, на него не действовал.
Объяснял: «Я не заинтересован в деньгах. Те, у кого было тяжелое детство, гонятся за деньгами, я – нет. Я не из богатой семьи, но и не из бедной, поэтому деньги не играют для меня такой роли».
Не из бедной? На самом деле, говоря о его детстве и юности, можно вспомнить чевенгурских пролетариев Платонова – «им хватало жизни только на текущий момент».
Несмотря на утверждение о «семье среднего достатка», сам он так вспоминал те годы: «В кармане – деньги на трамвай, иногда еще на пачку самых дешевых папирос. Совсем редко – на студенческий нищенский обед». Рассказывал о путешествиях на юг, о ночах, проведенных в поезде на полу плацкартного вагона под нижней полкой.
Но и став вполне зажиточным, а по советским понятиям и богатым, не мог забыть прошлого. Однажды, в начале 1965 года, накатал «наверх» жалобу на журналиста, сохранившего ее в своем архиве:
Гонорар за интервью! Семь с полтиной! Даже для среднего советского человека это были не бог весть какие деньги, но для гроссмейстера, получающего стипендию по высшему разряду, тем более – регулярно выезжающего за границу?!
Его первая жена Белла жаловалась порой: «Виктор – странный человек. Иногда может поднять шум из-за гривенника, но при этом равнодушно смотрит, как мимо проплывают тысячи…»
И впрямь, пока дело касалось мелких сумм, он умел быть расчетливым и даже скаредным. Расплачиваясь с Муреем, помогавшим ему на матче в Багио, заплатил тому едва ли не вдвое меньше, чем другим помощникам – Кину и Стину, а на вопрос Яши «почему?» ответил без обиняков: «Ну, у вас в Израиле ведь цены много ниже, чем в Англии…» Но если, упаси бог, в его вычисления и прикидки вкрадывались четырех- или пятизначные суммы, нередко становился беспомощным.