Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Что касается английского языка Корчного, наверняка он владел им тогда не в той степени, чтобы на равных вести беседу с американцем, хотя могу засвидетельствовать: Виктор постоянно совершенствовался в языке и регулярно читал книги на английском, еще находясь в Советском Союзе, – и продолжал это делать после того как остался на Западе. Хотя живя в Швейцарии, Корчной худо-бедно выучил и немецкий (необходимый для получения швейцарского гражданства), он всегда подчеркивал, что английский – его самый сильный язык и предпочитал говорить именно по-английски.

Но дело, разумеется, не в знании языка; Фишер просил Корчного не предавать огласке содержание их разговоров, и не понять этого он, конечно, не мог.

Мне кажется, что письмо Фишера достаточно корректно и выдержанно. Бобби было тогда только тридцать четыре, и хотя теории, ставшие идеей фикс, уже поселились в его душе, он был еще далек от того параноидального безумца, каким его увидел мир четверть века спустя.

Несмотря на резкие слова о Фишере, Корчной отдавал должное шахматному гению американца и всегда поминал его крайне уважительно.

За шесть лет до описываемых событий, когда мы проводили очередной сбор в окрестностях Ленинграда, Виктор время от времени отрывался от анализа и предлагал взглянуть на партии Фишера. Помню, после просмотра одной из них Корчной воскликнул: «Посмотрите, как он играет! Как играет! Ну кто из наших так разыгрывает староиндийскую? Кто? Штейн? Ну хорошо, Штейн, а кто еще? Вот то-то и оно!»

В другой раз он вспомнил межзональный турнир в Стокгольме (1962): «Во время того турнира у меня были с ним очень дружеские, можно сказать, даже теплые отношения. Как-то, обсуждая дебютные проблемы, я сказал, что Смыслов изобрел в испанской новую систему, начинающуюся ходом 9…h6. “Как, – удивлялся Фишер, – так просто 9…h6? Добровольно ослабляя королевский фланг?” И с недоверием качал головой. Я уже применил систему Смыслова в партии с Глигоричем и думал так же сыграть и против него, но Фишер пошел 9.d4. У меня была прекрасная позиция, но я дернулся в цейтноте и проиграл. На следующий день я сказал, что если бы пошел иначе, ему очень непросто было бы сделать ничью. Что я готов даже держать с ним пари на сто долларов. В ответ он только улыбнулся: “Really?..”»

Вспоминал Корчной и о своем отказе поехать секундантом Петросяна на матч с Фишером (Буэнос-Айрес 1971): «Я сделал это прежде всего потому, что мне Фишеру в глаза стыдно было бы смотреть – ведь только что я сам принимал участие в матчах претендентов, боролся за первенство мира, а теперь вот приехал помогать другому. Получилось бы, что он прав, говоря, что все советские заодно. На меня тогда в Спорткомитете посмотрели немного странно: человеку предлагают за государственный счет поехать, да не куда-нибудь, а в Буэнос-Айрес, и он отказывается! А о том, что стиль Петросяна, его манера игры были мне не по душе, я действительно говорил на приеме в Спорткомитете, хотя и не в таких выражениях, какие мне позже стали приписывать…»

Уже после смерти американца мы снова беседовали с Корчным о роли, которую тот сыграл в шахматах. «Фишер всегда выступал против большинства, – сказал Виктор. – Всегда. Последний матч со Спасским в 1992 году он играл в Югославии. А ведь у него был выбор: он мог играть в Испании, в Германии, но предпочел Югославию. Почему? Известно ведь, в каких отношениях были тогда Соединенные Штаты с Югославией. Таким образом он выступил против всего мира. Случайно? Нет, в этом что-то было. Ведь этот человек выступил в свое время против всей советской шахматной школы в одиночку. В одиночку! Ведь в Рейкьявике, где он выиграл у Спасского, Ломбарди был у него только для того, чтобы писать от его имени протесты и заявления, Фишер даже не подпускал того к шахматам. А сколько он потом не играл? Двадцать лет! Да, я должен признать, что Фишер гений, если он после двадцатилетнего перерыва в 1992 году сел снова за шахматы и так играл. Правда, соперник его не был шибко мотивирован в том матче, это верно, но всё равно – ТАК играть!»

Корчной назвал Фишера гением, но сам Бобби избегал столь сильных определений. «Гений только слово. Что оно означает? – сказал он однажды. – Если я выигрываю, я – гений. Если нет – нет».

А когда журналист спросил Корчного: «Шахматным гением себя считаете?» – он тут же выпалил: «Нет!» – «Твердо это говорите»? – «Ну, раз уж я отказался от слова “великий”, от слова “гений” – отказываюсь тем более».

Гений. Мне кажется, что Корчному пришлись бы по душе слова Андрея Белого о природе этого понятия: «Я не знаю, что такое талант, гений. Но я знаю, что такое труд, работа, усидчивость. В них – талант. Без трудовой дисциплины нет ни таланта, ни гения».

Восьмидесятилетний Корчной сказал однажды: «Считаю, что шахматист должен ежедневно работать столько времени, сколько длится нормальная шахматная партия. Раньше было пять часов, следовательно, надо было заниматься пять часов. Сейчас партии короче, к сожалению, но я полагаю, четыре часа в день на это выделять нужно. Если устаешь, просто отдохни».