Зимний маршрут по Гыдану

Я колебался. Повременил.

— Нет.

— Ладно, — заявил легкомысленный Юси, — Там, в Гыде, пить будете. Мне больше станет.

— Нет, — подтвердил я, вспоминая святое правило длинной дороги.

У северной длинной дороги есть два великих правила. Первое — никогда не рассчитывай, что все выйдет так, как ты намечаешь. Тогда не придется разочаровываться. Разочарование ломает людей сильнее, чем что бы там ни было. Не рассчитывай все получить легко — тогда не промахнешься, не пустишься в путь с недостаточными средствами.

Второе правило — никогда не пей спиртного в дороге. Поначалу, может, и согреешься, а потом заколотит алкогольный озноб и может заколотить до смерти. Это еще русские ямщики знали. Они и сформулировали правило: «В дорогу — натрезво, с дороги — на печь». Они свое дело знали.

Поду подвел новую четверку рогатых. Мне перепрягли тоже новых.

— Тут близко, — говорил Юси, — Поду кружать не будет. Ребенок прийти может один. Нельзя кружать. Локомбой.

Поду пошел первый. Я гнал своих вслед за его нартой. Мы проехали все плато, скатились вниз и двинулись однообразной равниной, тонувшей в темноте. Я сидел и думал о поселке. О том, как мы сразу же рванем в котельную и помоемся там в душе. Потом пойдем в гости к Максимычу, поедим жареной рыбки. Потом расстелем чистые постели и уснем, первый раз за два месяца не боясь замерзнуть. Вот думать-то об этом мне не следовало. Правила дороги неумолимы, а я их беспечно нарушил. Мне еще это припомнится.

Поду гнал и гнал. Час шел за часом. Гыды не было. А до нее ведь всего меньше часа езды. Мы гнали уже часа четыре, а поселка все не было. Наконец упряжки выскочили на лед. Может быть, речка, может быть, озеро. Олени уже давно бежали по льду, а он все не кончался. По голому льду оленям бежать трудно. Ноги разъезжаются в разные стороны, мягкие ведь подушки на оленьих ногах, скользят. Поэтому каюр выбирает места, припорошенные снегом, и гонит оленей по снежному серпантину.

Мы уже часов пять кружили по льду. Поду остановил оленей.

— Где это? — спросил я его.

Он не ответил. Он лег на снег и стал смотреть по сторонам, надеясь увидеть берега. Видеть было нечего — в десятке метров почти ничего не было видно.

— Кружал, — наконец глухо отозвался Поду.

— Утра ждать будем, — решил я.

Поду промолчал.

Ветерок здесь дул еще более яростно. Не было препятствий, которые могли бы ему помешать. Геннадий ежился в своих одеждах.

— Терпи, старина, — посоветовал я, устраиваясь рядом. Сел на снег, спиной к ветру и задремал. Поду уже сидел в той же позе возле своей нарты. Сон сморил его сразу. Две ночи без ночлега давали себя знать.

Проснулись, как по команде. Я почувствовал, что руки мои онемели, зашлись от холода. Встать оказалось не так-то просто. Сначала перевалился на колени и, цепляясь за нарту, выпрямился. Косточки ныли. Минут двадцать я прыгал и шагал на месте, пока кровь не застучала в висках. Поду прыгал рядом, переступал с ноги на ногу, махал руками. Гена тоже встал и затоптался возле нарты.

— Пошли, что ли, — предложил я.

— Давай, — без энтузиазма согласился Поду. — Куда пойдем?

— Обратным следом пойдем.

— Не видать, — уныло ответил Поду.

— Давай в ту сторону, откуда пришли.

— Ладно.

Олени бежали резво. Их гнал голод: ночь-то не кормились на льду. А лед все не кончался. День опять катился в ночь, а просвета не виделось. Мне подумалось, что мы выскочили в залив и колесим по нему без толку.

— Э-э! — внезапно крикнул Поду и показал рукой вперед.

В снежном мареве показалась темная полоска. Тальник. Берег.

Олени сразу стали грести снег, приникая мордами к земле. Они все время уходили вперед. Приходилось все время подтаскивать нарты, чтобы ослабить постромки: пусть подкормятся звери. Отпускать их нельзя. Разбредутся, а у нас сил не хватит их переловить. Тынзян умеет кидать один Поду. Я ему слабый помощник.

— Как делать будем? — спросил хмуро Поду.

Я догадывался, чего ему хотелось. Он боялся опять кружить в темноте. Надо было ждать утра. Ждать света.

— Ночевать будем, — сказал я.

— Ладно, — В голосе Поду прозвучало удовлетворение.

— Потерпи, Гена, — попросил я Емельяныча.

— Чего уж, — отозвался он.

Опять ночь, и опять ожидание утра, которое, казалось, никогда не наступит.

Утро все-таки оказалось мудренее вечера. Забрезжил свет, и проступили невысокие берега Гыданской губы. Теперь действительно сбиться было невозможно. Ехать берегом — упрешься в Гыду.

Олени бежали хорошо. Отдохнули, подкормились. Поду уже что-то пел на своей нарте. Даже Емельяныч вертел головой в капюшоне, веселее посматривал по сторонам.

Поселок увидели издалека. Слезли с нарт на краю, около первых домов. Пошли, шатаясь, как пьяные, ведя оленей за вожжи.

— Ну, почему же это? — недоумевал Геннадий Емельянович, — Почему здесь все время блуждают? Я ведь столько читал о том, что тундровики — прирожденные лоцманы.