Зимний маршрут по Гыдану

Моя упряжка шла без понуканий. Я только иногда трогал хореем нерадивого. Да и то только для того, чтобы подровнять своих рогачей. Если олень резко выскакивал вперед, то тут же доставалось художнику, который сидел на нарте Поду. Ретивый зверь влеплял ему рогами по капюшону. Я старался пускать упряжку плавно, чтобы поберечь Емельяныча.

Старики гнали вовсю. Обычно проедешь час — передышка. Хореи кидают на снег, каюры встают с нарт, закуривают, бросают друг другу односложные реплики. Сейчас шли без остановок. Бег, бег, в одном усыпляющем ритме, олений храп, шорох снега и скрип полозьев.

Впереди, сквозь морок затемнели холмы. Тальник пробивался из глубокого снега и вырисовывал причудливый абрис. Стадо шло прямо на холмы. Передняя упряжка наткнулась с разбегу на крутой подъем. Юси соскочил с нарты и послал передового вверх. Тот запрыгал, провалился в снег с головой. Упряжка отчаянно взбиралась все выше и выше. Юси совершенно легко бежал рядом, не проваливаясь. Стадо двумя потоками шло мимо его упряжки. Олени карабкались, проваливаясь и оскользаясь. Они оказались на вершине раньше, чем Юси успел ее достичь.

Дошла очередь и до нас. Спрыгнул со своей нарты Поду, слез и я. Поду также непонятным для меня образом побежал по склону, не проваливаясь. Геннадий Емельянович балансировал на нарте, стараясь сохранить равновесие. Я соскочил у самого подъема и сразу же оказался по пояс в снегу. По инерции я перегнулся вперед — и заныли колени. Этак можно и ноги сломать. Передовой встал и развернулся, дыша прямо мне в лицо. Я оперся правой рукой на нарту, вытянул ногу и стал на полоз. Перевалился животом на сиденье и высвободил вторую ногу. Думать мне не пришлось. Передовой опять повернул вверх и ринулся в снежное месиво. Могучий инстинкт звал его к своим, к стаду. Я бросил вожжу и ухватился за копыл. Упряжка тянула меня волоком. Метр за метром я пахал снег, пока не перевалил через гребешок и не отпустил нарту. Упряжка медленно подошла к нарте Поду и остановилась.

— Саво, — сказал Поду, — хорошо. Тебя молодец.

Это и была стоянка. Олешки разбрелись на высоком плато и сразу же принялись копытить снег. Поду вырезал пласт снега, открыв землю. Ягель плотной массой устилал темный квадрат. Здесь было чем подкормиться животным.

— На, пробуй, — сказал Поду, сгребая щепоть лишайника и отправляя ее в рот, — Пробуй. Голова дуренный будет, как водка.

Я усомнился. Поду любил подшутить.

— Пробуй, — настаивал Поду, — Наш пастух всегда, когда холодно бывает, ягель пробует. Тогда греется хорошо, как спирт пьет.

Я наскреб щепоть жесткого лишайника и отправил в рот. Вкус нейтральный, чуть горчит. Пососал и выплюнул — никакого охмеляющего действия не почувствовал. Так и не знаю, шутил или нет Поду. В других местах на Севере я ничего подобного о ягеле не слыхал.

— В Гыду пойдете, — сказал категорически старик Юси, — Тот луса-человек, — махнул он в сторону Геннадия Емельяновича, — курупаскин чум не терпит.

Я подошел к Гене. Действительно, жизнь в «куропаткином чуме», без крова, измотала художника.

— Как дела, путешественник?

— Мерзну, — ответил он не сразу, и в его тоне мне услышалась тревога.

— Что мерзнет?

— Вот, — он поднял правую ногу.

Меховой сапог был разорван. Не знаю, как и сказать, — кис, что ли, или киса? Это было очень скверно. Даже снять его, чтобы починить, и думать было нечего. Мороз прохватывал до костей. Ветер тянул с жестоким постоянством.

— Ладно, — сказал я ему. — Что-нибудь придумаем.

— Вот как надо, — сказал подошедший Поду. — Пускай еще гусь надевает. У меня еще один есть.

— Саво, вэсэку, — обрадовался я, — хорошо, старик. Еще носки есть, шерстяные, Гена, надень.

Геннадий оживился. Он стянул с головы малицу и залез с ногами на нарту. В малице, как в маленьком чуме, он снял этот самый кис или кису, кисец, кисет — сапог, словом, и надел два носка. Я просунул в его убежище руку и потрогал ступню: холодная, как лед. Плохо.

— Давай гусь надевай, — появился рядом Поду.

На Гене были последовательно надеты: теплое белье, тельняшка, спортивная рубаха, толстенный свитер — с палец толщиной, меховые штаны и куртка, малица и гусь. Много. Он напоминал теперь неповоротливую копну, ворох шкур. Мы усадили его на нарту и натянули ему на ноги запасную малицу.

— Давай маленько, — предложил Юси, доставая откуда-то бутылку, где плескалась водка. Вот ведь хитрец, сколько хранил, специально этого случая дожидался. Его старуха уже выкопала в снегу глубокую ямку и заложила ее тальником. Невысокий снежный валик защищал костер от ветра. Чайник был тут же поставлен.

— Давай прощаться будем, локомбой говорить.

Локомбой — непереводимое слово. У него множество оттенков. Если в ненецком обиходе не было обыкновения здороваться, то была привычка прощаться. На прощание говорили: «Локомбой», приблизительно: «На время». Можно сказать: «Дай нож локомбой» («Дай на время ножик»).

— Нет, не хочу пить, — сказал я, блюдя святое правило дороги.

— Давай, — настаивал Юси, — Гыда десять километров меньше будет. Быстро дойдешь. Маленько прощаться будем.

— Давай, — сказал Геннадий, — Может, согреемся.