Зимний дождь

На перемене Енькину парту окружили девчонки, что-то говорили, успокаивали ее. И Енька показалась мне совсем маленькой, меньше каждого из нас. И потом все старались сделать для нее что-нибудь хорошее, чтобы она не думала про свое горе. Юрка Чапаенок забил торчащий в ее парте гвоздь. Талька на большой перемене сбегала домой, принесла зайчатины и почти весь кусок отдала Еньке.

В этот день весь наш класс держался вместе. И после уроков вышли за ворота школы все сразу.

— Гля! — удивленно крикнул Юрка. — Гляньте…

Все повернули головы. От ветряка к станице двигалась огромная черная толпа.

— Пленных гонят! — догадался Колька Клок и вскочил на забор, чтобы лучше разглядеть.

Мы выбежали на середину улицы, вглядывались в приближающуюся колонну. Вон они, вон. Уже различимы рваные шинели, замотанные тряпьем руки и ноги. Первые ряды пленных миновали школу, а мы продолжали стоять. Все, кто был в школе, высыпали на улицу, из ворот своих домов выходили женщины, старики и торопились на площадь, глянуть на пленных вблизи. Голова колонны подошла уже к мосту, а конца не было видно. Пленные запрудили всю нашу улицу. По сторонам шли наши солдаты-конвоиры. Они тоже шли устало и тяжело. Вдруг один пленный задержал взгляд на нас и поманил к себе пальцем. Клок сорвался с места, прошмыгнул между конвоирами и пристроился к колонне.

— Клеб, клеб, — протягивал руку пленный и показывал в кулаке губную гармошку.

Колька рванулся назад к нам.

— Куска ни у кого не осталось?

— Чего спросил!

На заборе сидел мальчишка-дошкольник с лепешкой, отквасив губы, мальчишка испуганно таращил глаза. Клок вырвал у него лепешку и кинулся с ней догонять немца с гармошкой. Но тот уже затерялся в сером потоке. Колька заметался вдоль колонны, показывая пышку. Пленные потянулись к нему, спешно выворачивали карманы, трясли грязными носовыми платками, маленькими цепочками, а один все совал Кольке зажигалку и какую-то фотографию. Колька полез к нему, но сзади за фуфайку его дернула оказавшаяся рядом Марта-беженка. Колька ошалело поглядел на нее и отскочил в сторону.

Подходили новые родничковцы. Сбившись в кучу, люди строго глядели на чужих, страшных солдат. Пленные не выдерживали множества глаз и опускали головы, но некоторые держались гордо, шли, ни на кого не обращая внимания.

— Смотри, как вышагивает! — показал Волдырь на высокого, с заросшим лицом немца, и засмеялся. Я тоже засмеялся: одна нога немца была в сапоге, другая в коротком стариковском валенке. Но он будто не знал этого и печатал шаг, как на параде.

Немцы, румыны, итальянцы шли понурые, тяжело передвигая ноги, и их немые, серые лица сливались в одно угрюмое лицо. В толпе, где стояли женщины, кто-то громко охнул, и в колонну полетели куски вареной свеклы. Пленные метнулись, давя друг друга, стали хватать свеклу, кто на лету двумя руками, кто со снега, и судорожно совали в рот.

Мы застыли в изумлении. Кто, кто мог это сделать? Ведь это же враги!

А пленные все шли и шли…

Вечером я рассказал матери про пленных и как кто-то бросил им свеклу. Голос мой дрожал от негодования.

— Они пленные, Толя, — устало сказала мать.

— Ну и что, пленные? — закричал я. — Они враги! Убили Мишкиного отца, Енькину мать… Всех их надо поубивать, пусть и пленные.

Мать говорила, что с пленными не воюют, но я ничего не хотел слушать, я не верил словам. Они убили… Скольких отцов убили!

«МЫ ВАС БУДЕМ ПОМНИТЬ»

Родной мой дом, деревенская хата под почерневшей соломенной крышей, я пришел сегодня к тебе. Это не важно, что на том месте, где стояла ты, теперь только серый холм и о жилье напоминают лишь одичавшие кусты сирени. Я вижу твои чистые, хоть и невысокие окна, твои двери, обитые старым войлоком. Я открываю эти двери и слышу все твои звуки, вдыхаю твои запахи…

Метет, метет за окнами, завывает ветер, а я сижу на полу около раскаленной печки и пеку в жарких углях украденный у матери семенной лук. Он таким сладким был, тот горький лук…

Солнечные зайчики играют в догонялки по прибранной к весне хате, дрожат на белых, еще пахнущих глиной, стенах. Мать сидит у окна и расплетает тяжелые косы. Отец любил ее косы, и она берегла их…

Жарким летом хата пахла чабром и полынью, осенью — кочанами капусты и сушеным терном, рассыпанным на печи.

В разных домах приходилось мне жить — в избах из чистого соснового теса и в стеклянных дворцах, — но всякий раз, когда к сердцу подступала тревога или было нужно спросить о чем-то свою совесть, я всегда приходил к тебе, моя деревенская хата. Я опять видел мать, ее потрескавшиеся руки, слышал, как во второй, так и недостроенной отцом комнате, вздыхает наша корова, которая должна отелиться со дня на день. В эти минуты вижу я не только начало своей жизни, но и что-то большое, касающееся не только меня.