Зимний дом

Начался шестинедельный прогон пьесы Гая под названием «От перекрестка налево». Сцена, на которой ее поставили, не соответствовала ожиданиям Фрэнсиса. Он мечтал о блестящей премьере в одном из театров Вест-Энда, однако играть пришлось в обшарпанном зале айлингтонской церкви. Впрочем, зал был полон: во-первых, Гай уже успел издать два сборника стихов; во-вторых, друзей Фрэнсиса хватило бы на три таких зала. Общенациональные газеты премьеру проигнорировали, чего нельзя было сказать о журнальчиках левого толка. Один из них назвал пьесу «Гневным обличением пороков капиталистической системы». В пьесе, написанной белым стихом и отступавшей от традиционной трехактной структуры, участвовал и хор в масках и полдюжины других персонажей. Все действие происходило на перекрестках, которые изображались с помощью разноцветных световых лучей. В конце пьесы лучи медленно поднимались вверх, образуя на заднике постепенно красневший крест, и главный герой, которого играл Фрэнсис, торжественно уходил в левую кулису.

— Умно, — сказал неистово хлопавший Мерлин и одобрительно кивнул Робин. — Социализм — это новое христианство.

Выходные Робин провела вместе с Фрэнсисом. Они приехали в Суффолк в субботу вечером, утром взяли напрокат яхту и неторопливо поплыли вдоль побережья. Робин держала руль, а Фрэнсис совершал сложные маневры с парусами и поперечными румпелями. Море было зеленым и прозрачным как стекло; в холодном ветре чувствовалось приближение зимы.

Через несколько дней Робин уехала на север. Нил Макензи договорился со своими друзьями из Лидса, что девушка поживет у них. Робин предстояло написать главу о бедности в промышленных городах Йоркшира. Робин казалось, что она исходила тысячи мрачных улиц и побывала в тысячах мрачных и убогих лачуг. Обстановка этих лачуг была пугающе знакомой: бедность всюду одинакова — что в Лидсе, что в Лондоне. Грубые циновки на потрескавшемся линолеуме; пальто, валяющиеся на грязных матрасах вместо одеял; клопы и вши — все это она видела в лондонском Ист-Энде. Только в Йоркшире этого было больше. Больше бедно одетых мужчин, стоявших на углах улиц, и бледных женщин, состарившихся раньше времени.

Кроме того, здесь было холоднее. Ветер дул с пустошей, мчался мимо рядов типовых одноквартирных домиков, сметая в сточные канавы старые газеты, пустые пачки из-под сигарет и пивные пробки. По утрам работницы спешили на свои фабрики и стук их деревянных подошв напоминал вторжение вражеской конницы; лужи на обочинах дорог замерзали, а деревья в парке покрывались инеем. Робин ходила в толстой юбке и свитере, в перчатках, берете и пальто, но никак не могла согреться. Казалось, холод проник в ее кости, поселился там и отказывался уходить.

Она жила на кирпичной вилле в одном из лучших районов Лидса. Ездила в Кэйли, в Барнсли, ходила по самому Лидсу, по вечерам расшифровывала свои заметки и пыталась не видеть по ночам того, что увидела днем. Пыталась не поддаваться унынию и сохранять присущий ей оптимизм. Но несчастья, которые она видела, казались огромными и непреодолимыми. Слишком много людей, оставшихся без работы, слишком много трущоб, слишком много апатии и равнодушия. Когда-то она верила, что в один прекрасный день все эти проблемы будут решены, но теперь эта вера сильно поколебалась. Бедность казалась такой же частью пейзажа, как огромные фабричные трубы, которые возвышались над домиками, стоявшими спина к спине, и как угольная пыль, въевшаяся в стены зданий.

За день до возвращения в Лондон Робин села в автобус и поехала на пустоши. Прошлой ночью она плохо спала и не в силах была и дня оставаться в городе. Воздух в пустошах был холодным и пах торфом и вереском; ветер наконец утих. По бледно-голубому небу плыли белые перистые облака, вершины холмов золотило солнце. Это напомнило ей молчаливые просторы ее родного края, хотя ландшафт здесь был совсем другой. Пройдя пешком несколько миль, она почувствовала себя более свободной, менее придавленной к земле. Во второй половине дня Робин спустилась с холмов, села в автобус и остановилась в каком-то городке на берегу реки, чтобы выпить чаю и съесть пирожное. Городок назывался Хоуксден, его главной частью был завод. В небо взмывала огромная круглая труба, а громадный фасад кирпичного здания, на котором крупными квадратными буквами было написано «Завод Эллиота», занимал целую улицу. Вокруг него теснились ряды типовых каменных домиков. Когда свисток возвестил об окончании смены, улицы заполнились работницами. Женщины постарше носили на головах платки, а девушки — дешевые, но симпатичные шляпки. Стук их деревянных подошв эхом отдавался от мостовой.

Робин съела кусок йоркширской ватрушки, затем снова посмотрела на кирпичную стену и вдруг заморгала. «Завод Эллиота». Фрэнсис говорил, что отец Джо владеет заводом в Йоркшире. Тут до Робин дошло, что тот, кто владеет заводом, владеет и всем городком. Она подумала о Джо — смуглом, молчаливом, похожем на пугало, постоянно голодном, в пиджаке с продранными локтями, — и почувствовала смущение, смешанное с любопытством.