Зима в раю

– Ну да, я большевик, – сказал дядя Шура. – Но я допускаю свободу взглядов. Я – мягкий большевик.

– Большевик не перина, не подушка, чтобы быть мягким! – яростно вскричал товарищ Верин. – Он должен быть как камень!

– Ну да, булыжник – орудие пролетариата, – ехидно перебила тетя Люба. – Слыхали! Хватит вам болтать, товарищи, давайте лучше чай пить. Чаю у нас сегодня – целый самовар, и он самый настоящий, байховый, не морковный и не кипрейный. Товарищ Верин принес.

Спор сам собой стих. Оля вообще давно заметила, что товарищ Верин не то тети Любы побаивается, не то чрезвычайно ее уважает. Что и говорить – боевое прошлое объединяет самых разных людей…

И все-таки если бы товарищ Верин почаще бывал в доме, он рано или поздно перековал бы Олиных родных. Самой ей это сделать затруднительно. Она до седых волос будет в доме ребенком, понятно же! И все, что она ни скажет, поднимается на смех.

Было время, Оля мечтала, чтобы товарищ Верин влюбился в ее маму и женился на ней. Честное слово, она не отказалась бы от такого отца!

Но, кажется, маме не очень хочется за него замуж. Как только Верин появляется на пороге, лицо у мамы делается скучное-прескучное! Она шмыгает в свою комнату и сидит там тихо, как мышка. Или убегает в госпиталь, даже если у нее нет дежурства.

Все понятно… Когда Оля подходит к Кольке Монахину, у того тоже делается скучное-прескучное лицо.

– Ну чего тебе, Аксакова? – цедит он уныло и торопится отойти.

Колька презирает Олю из-за ее семьи! Он же комсомолец, сознательный насквозь! Наверное, он таким родился. Ему повезло. А Олины родственники родились другими. И, видимо, такими помрут.

* * *

Когда-то Дмитрий вычитал (он не помнил где, не в многомудрой книге, а вроде бы в календаре или каком-то пустяковом журнале) невесть как попавшую туда цитату из знаменитого Блеза Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся». Вроде бы не обратил внимания на нее, даже сопроводил ироническим поднятием бровей, а теперь вдруг те слова вспомнились да так на душу легли, что, казалось, никогда раньше не слышал ничего столь точного. Выходило, что все последние семнадцать лет он находился в ожидании событий, которые происходили с ним сейчас. Очень хорошо подходило к описанию его состояния и известное ироническое присловье: «Не согрешишь – не покаешься». Вот именно! Он накапливал грехи, чтобы начать наконец получать отпущение. Однако его еще надо было заслужить…

Именно так сказал ему Сергей – высокий, очень худой, даже изможденный мужчина лет пятидесяти, сохранивший на своем смуглом, туго обтянутом кожей лице следы замечательной красоты. Видимо, особенно хороши были когда-то его серо-зеленые глаза. То есть они и теперь остались красивыми, но, полуприкрытые морщинистыми, темными веками, странным образом придавали лицу настороженно-хитрое выражение. Некий трагизм в сочетании с определенной жуликоватостью. «Не то падший ангел, не то Шейлок», – так определил для себя Дмитрий этого господина… или все же товарища? Шадькович называл его просто Сергей – без отчества, без фамилии, без какой-либо преамбулы. Но, конечно, Сергей был именно товарищ, ведь он являлся одним из ведущих сотрудников «Общества возвращения на родину». В его обязанности входил инструктаж и проверка лиц, подавших заявление о возвращении в Россию и о предоставлении советского гражданства. Для начала инструкция была проста: строжайшее соблюдение тайны своих намерений. Сергей придирчиво допытывался, известно ли близким Кирилла Шадьковича и Дмитрия Аксакова об их желании вернуться на родину.

Шадькович в ответ на его вопрос только плечами пожал:

– У меня никого нет, говорить некому. Правда, я Дмитрию Дмитриевичу сказал, но он – особая статья.

Сергей кивнул:

– Ну да, вы единомышленники. А больше, значит, никому, а, Кирилл Андреевич?

– Клянусь.

– Хорошо. А вы, Дмитрий Дмитриевич?

– О заявлении – ни словом никому не упомянул, нет. Однако я сто раз говорил и жене, и друзьям в Войсковом союзе, что страшно тоскую по России. Не далее как вчера спорили среди господ офицеров, что каждому из нас дороже: свобода или Россия. Вышло, что всем дороже свобода, потому-то мы здесь, а Россия – там. Но потом воленс-ноленс стал вопрос: а нужна ли нам свобода без России? На самом деле таких, как я, больных тоской по родине, очень много, и я как раз не согласен, что мы с Кириллом Андреевичем должны молчать. Напротив, надо рассказывать! Не всем, конечно, а людям, которым мы доверяем. Вы и ваша деятельность должны быть ближе, понятней возможным возвращенцам. Ведь вас многие просто-напросто боятся: стоит, мол, к вам на порог, как человек будет схвачен и тайно вывезен в большевистские застенки.

Тут он невольно запнулся.

Сергей взглянул понимающе:

– Что, по-прежнему говорят, будто похищение Кутепова и Миллера – рука Москвы?

– А разве нет? – открыто взглянул Дмитрий.

Сергей укоризненно качнул головой:

– Я бы знал. Нет, мы не причастны.