Читаем Зигфрид полностью

В молчании три путника вступили под густую тень леса. Красивое это было зрелище: на фоне зеленой листвы — прекрасная женщина на чистокровном, нарядно убранном коне, а по бокам ее чинно шествовали почтенный пастырь в белом орденском одеянии и цветущий молодой рыцарь в яркой одежде, опоясанный сверкающим мечом. Хегин не сводил глаз со своей красавицы-жены. Савва, отерев слезы, не сводила глаз с него, и вскоре между ними завязалась безмолвная, беззвучная беседа, в которой говорят только взгляды и знаки. И лишь немного погодя они очнулись, внезапно услыхав негромкий разговор священника с четвертым спутником, который успел незаметно присоединиться к ним. На нем было длинное белое одеяние, почти такое же, как облачение священника, только на лицо был низко надвинут капюшон, и все это струилось и развевалось широкими складками, так что ему ежеминутно приходилось подбирать полы одежды и перекидывать их через руку или как-либо иначе управляться с ними; впрочем, это ничуть не стесняло его при ходьбе. Молодые заметили его как раз в ту минуту, когда он говорил:

— Вот так-то и живу я здесь в лесу, почтенный отец, уже много лет, хотя меня и не назовешь от-тельником в вашем смысле слова. Ибо, как сказано, покаяния я не творю да и не больно в нем нуждаюсь. Я потому только и люблю так лес, что уж очень занятно и красиво выглядит, когда я в своем развевающемся белом платье пробиваюсь сквозь темную листву, а нежный луч солнца нет-нет да и скользнет по мне и засверкает.

— Вы весьма удивительный человек, — заметил священник — и мне хотелось бы побольше узнать о вас.

— Ну, а вы-то сами кто такой, если уж на то пошло? — спросил незнакомец.

— Меня зовут Хайльмар, — молвил священник, — из обители святой Марии, что за озером.

— Так, так, — ответил незнакомец, — а меня зовут Кюли, я владею всем в этом лесу, а может быть и за его пределами. Вот, к примеру, я сейчас скажу кое-что этой молодой госпоже.

В мгновенье ока он очутился по другую руку священника, совсем рядом с Саввой и, вытянувшись во весь рост, шепнул ей что-то на ухо. Она испуганно отшатнулась со словами:

— Мне не о чем больше с вами говорить.

— Ого-го, — засмеялся незнакомец, — видно шибко знатным оказался муженек, коль ты своих родных и признавать не хочешь? Забыла, что ли, своего дядюшку, который на собственной спине принес тебя сюда?

— Но я прошу вас, — возразила Савва, — больше не показываться мне на глаза. Теперь я боюсь вас, что, если мой муж станет сторониться меня, увидев меня в таком странном обществе и узнает о такой родне?

— Милейшая племянница, — промолвил Кюли, прошу не забывать что здесь я служил вам провожатым, а не то глядите, как бы духи земли и всякая прочая нечисть не выкинули бы с вами какой-нибудь дурацкой шутки. А посему дозвольте уж сопровождать вас; кстати, этот старый священник, как видно, лучше вас запомнил меня — он только что уверял, что мое лицо ему кажется очень знакомым и что чуть ли я не был с ним в лодке, когда он упал в воду. Ну, разумеется, это и был я — точнее, та самая волна, которая смыла его за борт и пригнала потом к берегу — прямехонько к тебе на свадьбу.

Савва и рыцарь взглянули на священника, он брел как во сне и не слышал ни слова из этого разговора. Тогда Савва сказала Кюли:

— Вот уже виден край леса. Ваша помощь больше не нужна, нас ничто не страшит, кроме вас. Добром прошу, сгиньте, отпустите нас с миром!

Кюли явно пришлись эти слова не по вкусу, он скорчил отвратительную гримасу оскалив зубы в злобной ухмылке, так что Савва громко вскрикнула и позвала на помощь своего любимого. В мгновенье ока рыцарь очутился с другой стороны коня и занес острый клинок над головой Кюли. Но удар пришелся по пенистой струе водопада, извергавшегося рядом с ними с высокой скалы; с шипеньем и плеском, напоминавшим смех, он обдал их с головы до ног, так что на них места сухого не осталось. Священник промолвил, словно бы очнувшись от сна:

— Так я и думал, ведь ручей тек все время рядом с нами. А поначалу мне было почудилось, будто это человек и умеет говорить.

А водопад совершенно внятно прожурчал на ухо Хегину и спящему Зигфриду:

— Смелый рыцарь,

Сильный рыцарь,

Я не сержусь,

Я не гневлюсь,

Только будь верный защитник жене,

Иначе вспомнишь ты обо мне!..

Где-то вскрикнула протяжно птица. Через несколько шагов они вышли на опушку леса. Перед ними, сверкая в вечерних лугах, широко раскинулся огромный замок, а солнце, золотившее его башни, заботливо обсушило промокшие одежды путников.

Зигфриду снились лебеди. Лебеди собирались в стаи. Они собирались отправиться в дальний и трудный путь. Протяжное гулкое эхо откликалось на их песни с вершины горы Хиндарфьяль.

Перейти на страницу:

Все книги серии Мифы

Львиный мед. Повесть о Самсоне
Львиный мед. Повесть о Самсоне

Выдающийся израильский романист Давид Гроссман раскрывает сюжет о библейском герое Самсоне с неожиданной стороны. В его эссе этот могучий богатырь и служитель Божий предстает человеком с тонкой и ранимой душой, обреченным на отверженность и одиночество. Образ, на протяжении веков вдохновлявший многих художников, композиторов и писателей и вошедший в сознание еврейского народа как национальный герой, подводит автора, а вслед за ним и читателей к вопросу: "Почему люди так часто выбирают путь, ведущий к провалу, тогда, когда больше всего нуждаются в спасении? Так происходит и с отдельными людьми, и с обществами, и с народами; иногда кажется, что некая удручающая цикличность подталкивает их воспроизводить свой трагический выбор вновь и вновь…"Гроссман раскрывает перед нами истерзанную душу библейского Самсона — душу ребенка, заключенную в теле богатыря, жаждущую любви, но обреченную на одиночество и отверженность.Двойственность, как огонь, безумствует в нем: монашество и вожделение; тело с гигантскими мышцами т и душа «художественная» и возвышенная; дикость убийцы и понимание, что он — лишь инструмент в руках некоего "Божественного Провидения"… на веки вечные суждено ему остаться чужаком и даже изгоем среди людей; и никогда ему не суметь "стать, как прочие люди".

Давид Гроссман

Проза / Историческая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза