Журавли и цапли . Повести и рассказы

Парадокс… Да, ты ведь еще можешь и не знать этого слова, мой юный читатель и друг. Так вот, парадокс — это высказывание, противоречащее здравому смыслу. Ну, например, если сказать, что война творила, созидала. Странно, не правда ли? Война всегда разрушала и вдруг — парадокс! — творила… Да, творила. Легенды-бывальщины.

Одну такую бывальщину занес к нам в бобруйский прифронтовой госпиталь солдат-днепровец в конце войны. Будто было это, по словам рассказчика, так. Когда они взяли Днепр (он так и выразился: «взяли») и пошли крошить правобережные укрепления фашистов, то в одном блиндаже наткнулись на немецкого генерала. И генерал тот, узрев русских, сдаваясь в плен, выпалил не традиционно-парольное «Гитлер капут!», а нечто неслыханное: «Рус таран» — и тут же поднял руки вверх. Некто из наших, любивший порядок в делах и словах, поправил генерала, кивнул на потолок:

— Таран там… воздух. Здесь — земля… десант.

Но генерал был невменяем и твердил как заведенный:

— Рус таран… Рус таран…

С тем его и через Днепр переправили, в штаб. Рассказчик будто и переправлял. И там, в штабе, придя в себя, генерал на допросе показал следующее. В ночь перед форсированием Днепра русскими его разбудил полевой телефон. Генерал взял трубку и, послушав, с недоумением уставился на телефониста, проспавшего звонок и с виноватым видом навытяжку стоявшего перед генералом.

— Таран за Днепром! Таран за Днепром! — тревожно и глухо кричала трубка. Кричала по-русски, и генерал струсил. Ему некогда было разбираться, и он, приняв «таран» за «десант», приказал немедленно открыть огонь по своим прибрежным позициям. Его тут же поддержала наша, русская, артиллерия, подавив заодно стреляющие по своим огневые точки фашистов, и началась наша знаменитая переправа через Днепр.

…Выложившись перед штабными, немецкий генерал, по словам солдата-рассказчика, пожелал будто узнать, велик ли был «таран-десант», высадившийся в расположении его войск.

«Невелик, — будто ответили ему. — Всего-навсего айн солдат, телефонист по имени Таран».

Генерал вежливо рассмеялся. Он не поверил.

Честно говоря, не очень-то поверили и мы, хотя солдат клялся и божился, что самолично видел потом этого Тарана и даже земляк с ним — оба они из Башкирии и даже из одного села. Не поверили, потому что слишком уж невероятным показался нам «тот» звонок русского телефониста в блиндаже немецкого генерала, хотя, в крайней крайности, и это могло быть. То ли сам второпях в чужую сеть вклинился, то ли немецкие связисты, исправляя повреждение, присоединили его к своей линии связи.

Вспоминая госпитальную бывальщину — а в госпитале, бывало, чего не наслушаешься! — я, едучи в Новую Ушицу, хотя и тешил себя фантастической надеждой на встречу с «тем самым» Тараном, по правде, ни на что не надеялся. «Тот» в Башкирии, «этот» на Украине. Между ними эвон сколько. Да и связист ли он еще, «этот» Таран?

Но тут надо сделать небольшое отступление и объяснить, как и почему я ехал к новоушицкому Тарану. Новоушицкий Таран был участковым инспектором, владевшим секретами раскрытия многих преступлений. Вот эти «секреты» и вели меня в Новую Ушицу.

Я не знаю города без музеев. Город без музеев — что человек без памяти. И музей, как память, хранит все, что пережито его жителями за века и годы — лихое и доброе. Музей города Корсунь-Шевченковского среди прочих экспонатов хранил ладью, по внешнему виду столь почтенного возраста, что, глядя на нее, невольно думалось: уж не на этом ли суденышке наши предки ходили «из варяг в греки»?

— Не на нем, — разочаровал меня не по годам серьезный и начитанный пионер-старшеклассник, красный следопыт и юный экскурсовод музея, когда я, любознательный корреспондент пионерской газеты, спросил у него об этом. — Нет, не на нем, — подчеркнул он и с ученым видом продолжал: — У этого суденышка более героическая биография. На нем один отчаянный телефонист-башкир по имени Таран «из русских в немцы ходил».

Я прикинулся неверящим и, критически осмотрев лодку, заметил:

— На ней, между прочим, этого не написано…

Ученый мальчишка вспыхнул, как факел, но тут же сдержал себя.

— Нет, написано, — сказал он, ущипнув меня взглядом. — Вот, «Борушко»…

— Вижу, — сказал я, разглядев глубокий, как ножевая рана, надрез на внутреннем борту лодки. «Борушко», но не «Таран».

— Таран есть Таран, — сказал мальчишка, — а Борушко — это мой папа. Он тогда, как я, был… В общем, это была его лодка, и он тогда… — Мальчишка, смутившись, пристально посмотрел на меня, уж не думаю ли я, что он хвастается своим папой?

Но я не думал об этом. Я думал о другом. О том, как мальчишкин папа на этой лодке вместе с неведомым телефонистом Тараном…

Видимо, я, сам того не замечая, высказал свои мысли вслух, — потому что до меня вдруг донесся мальчишкин вздох, и я услышал мальчишкин голос:

— Нет, — сказал он, — Таран не взял папу. Спасибо, да, сказал… За лодку… А не взял. Таран сам пошел, с напарником. А ходил он так…

Дальнейшее я излагаю своими словами.