Жуга. Осенний лис

Ближе к ночи стало холодать, Золтан растопил камин. От Агаты еле удалось отбиться – дракон так похозяйничал на кухне и в кладовке, что часть припасённых для похода денег пришлось потратить на приобретенье новой утвари и припасов взамен уничтоженных. Вдобавок Рик разворотил плиту, и ужин пришлось готовить на открытом огне. Впрочем, такой опытной хозяйке, как Агата, это не особо мешало – из кухни доносились аппетитные запахи, и даже в зале было слышно, как скворчит на решётке горячий флеккен [41]. Остро пахло чесноком. Корчма была пуста. В межсезонье, с наступлением холодов посетителей становилось всё меньше, и теперь до самой зимы здесь не ждали постояльцев. Жуга сидел в угрюмом одиночестве, грел ноги у камина и потягивал из кружки подогретое вино (винный погреб Рика, к счастью, не заинтересовал). Настроение у него было самое скверное.

Тил снова забрался на крышу. Каждую ночь, если та была ясной, его всё сильнее влекло под открытое небо; он ничего с собой не мог поделать, да, похоже, и не хотел. Рик отяжелел от внезапной сытости, спать не залёг, но тягу к приключениям потерял. Гертруда с Золтаном ушли поговорить наверх, Агата кашеварила, и только Вильям, словно тень, бродил по корчме, скрипел во тьме пером и уныло вздыхал. Яльмара не было, травника бард по-прежнему сторонился, к Тилу подходить стеснялся, а Золтана побаивался. В итоге большинство своих новых опусов он зачитывал Рику, который оказался самым благодарным слушателем. Во всяком случае, он никогда не спорил.

– Сидишь?

Гертруда медленно спустилась в зал и подошла к камину. Травник поднял взгляд. Отвёл глаза.

– Сижу.

Герта оглянулась, развернула к камину скамейку и села напротив. Сложила руки на коленях.

– Я знаю, о чём ты думаешь, – помолчав, сказала она.

Жуга усмехнулся.

– Что ты можешь знать!

– Напрасно ты так, – мягко сказала та. – В конце концов, нетрудно догадаться. Я знаю, что у тебя было с той девочкой. Мне Золтан говорил. Не стоит корить себя за это: ты сделал всё, что было в твоих силах.

– Я убил её.

– Неправда.

– Да?

– Освобождение не значит смерть. Ведь кто-то потом убил Арнольда. А у неё был выбор – быть с тобой, что означало остаться прежней, или уйти.

– Она меня никогда не любила, – глухо бросил травник и отвернулся.

– Есть вещи поважнее, чем любовь. Я знаю, ты ненавидишь этот город. Здесь вы были счастливы и здесь же расстались. Тебе, жителю вершин, все города представляются скопищем скверны и безумия. И всё же ты не прав. Да ты и сам это понимаешь, иначе бы тебя сюда не тянуло. Чаще всего тебе видна только одна сторона, но есть и другая. Народ живёт здесь скученно и тесно, но городские стены защищают от врагов. В каналах грязь и рыбьи потроха, но эта рыба кормит всю округу. Цеха воняют и дымят, сукно замачивают с золой и мочой, но после из него шьют добротную одежду. Моряки грубы и глупы, каждый носит нож за пазухой, зато они видят далёкие страны. Породистые суки из высшего света обряжаются в шелка и спорят, у кого из них модней огранка бриллианта, но у девчонки, которая по утрам разносит молоко, в глазах больше света, чем в этих камнях. Пьяные студиозусы калечат друг дружку на дуэлях после kneipe [42], а пока заживают раны, пишут стихи, которые переживут их лет на сто, а может, и больше. Ты видишь Цурбааген грязным и унылым, а на холме недалеко отсюда глухонемой художник рисует на холсте безумно дивный, чудный город. И это тоже он.

– Ну и что?

– А то, что каждый человек – это не только то, что ты о нём думаешь.

– Ну и что? – с упрямым вызовом повторил Жуга.

– Да ничего, – вздохнула Герта. – А я-то надеялась, ты хоть что-то поймёшь.

Травник помолчал. Провёл ладонью по лицу.

– Послушай, Герта, – сказал он, глядя в сторону, – я знаю, что у тебя была нелёгкая судьба, но это ещё не значит, что тебе можно меня поучать. Я тоже пережил немало. Твоей сумасшедшей ведьме такое и не снилось, что я пережил.

– Может, и не снилось. Это не мешало ей проделывать разное… – Герта содрогнулась и умолкла. Потом продолжила: – Однажды, например, я пробыла в подвале несколько недель, одна, в темноте и тишине. Я перевспоминал всю жизнь, разучился говорить, и даже имя своё забыла… и когда вышел, это был… была уже не я. Tabula Rasa [43]. Это было будто второе рождение. А после она взялась за меня всерьёз. Учила меня двигаться и говорить, дала мне имя, научила, как вести себя. Я делала всю работу по дому, и если что-то было не так, она била меня нещадно. А если ты живёшь как женщина, то рано или поздно в душе ею становишься. Всё это происходит медленно и незаметно. Мне же не с чем было сравнивать. Я видела, что отличаюсь от неё, но ничего не помнила из прежней… прежнего себя.

Жуга нахмурился:

– Но я не понимаю… То есть я хочу сказать, ты всё-таки не женщина. Ох, извини. Знаешь, Герта, я до сих пор не знаю, как к тебе относиться… Зачем она всё это делала?