Жрец

Первые ночи, проведенные в доме молодого жреца, который пусть сразу и показался мне человеком хорошим, но имеющим свои странности, прошли для меня в беспокойном, прерывистом сне. Ик-су уступил мне свою кровать, а сам устроился на полу, постелив на доски теплые одеяла. Тогда же он пояснил, что Юн всегда ночевал на чердаке, где устроил себе небольшой, уютный уголок и проводил там много времени, читая книги. Близость другого человека, – а тем более мужчины, – сковывала меня, держа в напряжении все это время, заставляя вздрагивать и замирать каждый раз, едва стоило жрецу пошевелиться во сне. И пусть спустя эти прошедшие недели я успела немного привыкнуть к юноше, страх, так прочно укоренившийся в моей душе, по-прежнему впивался острыми когтями в мое сознание.

Мне бы хотелось обвинить в моем страхе окружающих меня с детства людей, вложивших в мою душу опасения и боль, но все же во всем только моя вина. Ведь именно я не смогла сохранить свои чувства, сберечь их от осколков чужой злобы, облаченных в короткие резкие слова, защитить, принять. Именно я спрятала свою душу за крепкими внутренними стенами подсознания в страхе, вновь испытать боль. В конце концов, если ты не открываешь врата в свой эфемерный внутренний мир, никто не сможет войти туда и разрушить храм твоей души.

Однако находясь постоянно в затворничестве, ты постепенно начинаешь задыхаться. Так тщательно скрываемые чувства не имея возможности излиться во внешнюю действительность, собираются внутри души, закручиваясь в стремительный вихрь, что однажды может разорвать тебя. И с каждым прошедшим годом становится все тяжелее вновь глубоко и искренне переживать эмоции, ощущать живые чувства, искрящиеся в душе. Все они уходят в бесконечную бездну твоего внутреннего мира, в конечном итоге увлекая всю твою суть в гулкую пустоту.

Мне тяжело позволить трепещущим в душе чувствам выскользнуть и позволить им вновь вспыхнуть, озаряя мой взгляд тем особенным светом, что и делает людей чарующими и притягательными. Но только хотя бы сейчас, совсем ненадолго, лишь на эту одну ночь так хочется забыть все тревоги, перестать бояться и отдаться на волю собственных чувств, растворяясь в тепле прикосновений Жреца. Хочется замирать в волнительном ожидании, а не страхе, не беспокоиться о том, что произойдет утром, полностью раскрыться и хоть на краткое мгновение, но стать собой.

Выдохнув, я повернулась на другой бок, оказавшись совсем близко от лица юноши. Почувствовав мое движение, Ик-су открыл глаза, сонно улыбнувшись, хоть в глубине аметистового омута таились бледные огоньки беспокойства, словно он боится переступить какую-то невидимую, но крайне важную грань. Я не припоминаю, чтобы во дворце, где я практически выросла, на жреца и его послушников были бы возложены какие-то ограничения. Напротив, к ним относились с почтением, достойным высших правителей империи. И в обществе девушке я видела тех не раз, да и в домах терпимости они были гостями нередкими. Поэтому…

Кончиками пальцев я коснулась щеки юноши. Рука дрогнула, но я все же запустила пальцы в светлые волосы юноши, расплетая взъерошенную косичку и с удивлением отмечая, как приятны волнистые локоны, словно нити шелка скользящие по коже. Ик-су судорожно вдохнул и склонился к моему лицу; замерев на мгновение, он все же коснулся моих губ трепетным поцелуем, чуть дрожащим и робким. Губы у него сухие, но мягкие и очень теплые. Нерешительно коснувшись языком моего собственного, Ик-су сжал ткань моей туники, заменяющей сорочку и одолженной им самим в первую же ночь, и придвинулся ближе, нависая надо мной и проскальзывая кленом между обнаженных ног.

Мягко отстранившись, Ик-су провел ладонью по моей щеке.

– Прости, – прошептал он. – Я совершенно не умею держать себя в руках.

Улыбнувшись, я вновь хотела поцеловать его, но жрец приложил палец к моим губам и, на мгновение легко коснувшись губами кончика моего носа, приподнялся, садясь на кровати. Резкая перемена в его настроении смутила меня, но юноша сам объяснил ее. Устроившись удобнее, Ик-су облокотился спиной о стену и посмотрел на меня, словно обдумывая свои дальнейшие слова.

– Я жрец, Риса, – наконец глухо произнес он, – и мне богами запрещено быть в близости с женщиной. Прости, что так поступил, что не смог сдержать своих чувств. Ты по праву, – горько улыбнулся юноша, отведя взгляд, – можешь презирать меня.

Вновь откинувшись на подушки, я прикрыла глаза ладонью и усмехнулась.

– Не припомню, чтобы кого-то из жрецов смущали подобные запреты. И прости, но разве это не абсурдно, приносить в жертву собственные чувства и наслаждение в угоду уже давно прогнившим от старости устоям и законам, к чему бы то ни было вас, священников, обязывающих? Да-да, не мне судить, ведь свои чувства я тоже всегда приносила в жертву. Но не богам, а страху. Однако, – я села, встретившись с юношей взглядом, – важно не то, под чьими ногами мы хороним наши чувства и желания, а сама эта жертва, которая не имеет на самом деле никакого значения. И разве… Разве существуют боги, которым было бы до этого мира какое-то дело?