Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости

– Тише, чего ты раскричалась, милая, присядь. Тихий час, отдыхают все. Чего примчалась? Нормально все, не переживай. Ну, приступ у него был сердечный, бывает такое. Он хоть и молодой у тебя, но жизнь-то всегда нездоровую вел. Курить вот стал сильно на пару с Палычем своим. Переживательный, опять же. Вот и шалит сердечко. Дочка, он сейчас поспит, а как проснется, ты ему скажи, чтоб не курил больше, а то он же докторов не слушает, шутит все. А шутить нельзя уже. В молодости шутить надо было. Если он хочет, чтобы стучало сердечко, пусть бережет его, сигаретами не травит. Про другое я и не говорю, и так понятно. Никита Сергеевич предлагал ему в профилактории полежать в Твери, прокапаться, диета опять же. Чего удивляешься? Так доктора нашего нового зовут, и все почему-то улыбаются. А он совсем на того Никиту не похож. Тот был боров, а этот щу-у-упленький, интеллигент. К вечеру обход будет делать, посмотришь. Вот что, пойдем пока, чаю тебе сделаю, а то ты вообще на человека не похожа, аж с лица спала, переживательная, что твой отец. Пойдем, заварю тебе мяты с душицею, маленько успокоишься, а эти пусть поспят немного. Им полезно поспать, а то полночи ходят чего-то, ходят…

Таня пошла за бабой Дашей в сестринскую. Ей стало легче. В городе говорили: баба Даша не даст умереть: любого выходит, и доктора не нужны. Как бы там ни было, родственники пациентов надеялись только на бабу Дашу. «Сколько ж ей лет?» – подумала Таня. Уже в ее детстве она была старой. Старая, а работает… И уж если на то пошло, городку их занюханному следовало бы гордиться не золотошвеями, обшивающими генеральские погоны, а бабой Дашей, потерявшей всех своих детей и мужа в послевоенные сталинские годы. Даже это ее не сломило: она сохранила в себе столько любви, что хватило бы на несколько поколений.

У бабы Даши она зарядила телефон, выпила душистого чаю, отогрелась и поверила, что все и правда будет хорошо.

Отец забеспокоился, когда увидел ее серое даже после целительного разговора бабой Дашей лицо:

– Танечка, дочка, ну что ты, не волнуйся, вообще ничего страшного. Я даже в больницу ехать не хотел. Но на скорой фельдшер молодой, перестраховался, говорит: «В больницу надо». А чего в больницу-то? Раз есть сердце, так оно и болеть должно иногда. Поболит и перестанет. Мы же знаем: «У всего есть предел, в том числе у печали…» – так что все пройдет, милая.

– Пап, ты, когда волнуешься, сразу Бродского начинаешь цитировать. Ты не волнуйся, тебе вредно. Тебе покой нужен. – она гладила его по белой руке, казавшейся почти детской на больничном одеяле.

– Правда? Не замечал. Да брось, кому нужен этот покой. Я думал над твоими словами, дочка. И мне кажется, что ты очень права: я застрял в этом покое, я в нем увяз. Я держусь за него, точно он может меня спасти, держусь за прошлое, за воспоминания о Лерочке… хм… о Валерии Дмитриевне…

– Папа, перестань, прости, я была не права. Называй ее как хочешь. Ну да, она взрослая, но любил-то ты в ней Лерочку, вот и люби дальше. – Таню смущало его перевозбужденное состояние, хотелось гладить и гладить его по руке, как ребенка, чтобы он успокоился и затих.

– Зря я себе говорю, Танюшка: «Старый дурак, что уж тебе осталось? Коньяк тебя не прикончил, так жизнь добьет…» Зря говорю: «Мне без нее…» Зря сам себя в болото загоняю. Вот мне доктор сказал, что курить надо бросить. Я сначала посмеялся: ну куда уж привычки менять, в моем-то возрасте. А потом подумал: если все-таки жить решиться, так, пожалуй, он прав – надо бросать. Ты знаешь, что я сделаю первым делом, когда отсюда выберусь?

– Нет. И что ты сделаешь? – она улыбнулась, липкий страх потерять отца все больше отступал.

– Я, Тань, отвечу на их письма… – вид у него стал лукавый и гордый. – Меня каждый год зовут выступить на конференции, а я всегда отказывался. В этом году она будет проходить в Венеции поздним октябрем, в городе, который так любил Иосиф Александрович. Так вот, в этот раз я отвечу согласием! Я поеду! Я сделаю доклад я увижу Венецию своими глазами. Помнишь: «Так смолкают оркестры. Город сродни попытке воздуха удержать ноту от тишины, и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, плохо освещены». Я буду там! Я увижу эти улочки и каналы, узнаю Венецию сам, а не только через элегантные, гениальные, но чужие строфы. Ты знаешь, сколько написано о Венеции? Если собрать все произведения, получится величественное художественное полотно. А я… я буду бродить в тишине и слышать гулкий стук моих башмаков.

– Это прекрасно, пап, замечательная идея! Я очень рада за тебя. Но давай так: сначала лечение, покой, профилакторий…

– Какой профилакторий, дочка? Надо успеть жить! Глупо это – помереть бояться. Жить пора. Я ведь так много не сделал. Отнял у самого себя столько лет жизни. Топил свою жизнь в алкоголе. Как я мог? Транжира, преступник! У меня нет больше ни одной лишней минуты, чтобы тратить впустую. Скоро придет доктор, и я скажу ему, что совершенно здоров. Так ведь, Михаил Степанович, верно? – обратился он к соседу. – Что лежать здесь, ожидая конца, который все равно рано или поздно придет.