Жизнь впереди

Увидев в комнате Алеши столько ребят и ни одной больше девочки, она тут же попеняла:

— Что за рождение без танцев!

Но сразу увлеклась произведениями Алешиного мастерства, о которых столько слышала, и детским биллиардом, и аквариумом, и настольным токарным станком. После она затеяла игры в шарады, внесла в дом столько шуму, оживления и смеха, что уже никакой надобности не стало в патефоне. Она вовлекла в свои театрализованные забавы не только всех мальчиков и громадного, сильного, неуклюжего среди ребят Мишу Рычкова, но даже Александру Семеновну, даже бабушку. Веселая, непринужденная и приветливая, она держалась так запросто, точно не в первый, а в сто первый раз пришла сюда, и всех очаровала.

Алеша попытался снова запустить свой патефон. Девочка отчаянно запротестовала при первых же его воплях. Пусть лучше Толя сыграет что-нибудь, хотя бы на аккордеоне своем. Пусть сыграет он самую свою любимую вещь… Толя надел ремень от инструмента на плечо, с минуту смотрел в одну точку и выбрал «Баркароллу» — грустную песнь из «Времен года» Чайковского.

Рычков с забывшейся улыбкой смотрел на девочку. Лицо его выражало крайнее удивление: он не понимал, как можно рядом с этой девочкой слушать печальное, осеннее, увядающее, грустить о чем-то безвозвратном, когда сама юность в первом цвету озаряет комнату!

Толя окончил песнь. Девочка глубоко вздохнула, сказала:

— Подумалось мне, ребятки, о двух вещах. Во-первых, Толя, обидно все-таки, очень обидно, что вы не учитесь играть всерьез… Ну, честное слово, ваш аккордеон не инструмент… А во-вторых… во-вторых, мне Колю жалко… Так жалко!

— Какого Колю? Харламова? — спросил Воронин. — А почему жалко? Что с ним?

— Ничего, — поспешил ответить Алеша. — С Харламовым никакой беды не может случиться.

— Алеша! — прервала его девочка. — Как можно! Не верю, чтобы ты говорил это искренне. Как так «никакой беды»? Когда вот мы все собрались, а его нет, он где-то один…

— И никогда больше не будет его с нами, Наташа. Никогда!

— Вот видишь! Видишь, какой ты… Ты! А не Коля… Ты злой, а вовсе не он. Я согласна: он бывал иногда с вами нехорош… Допускаю даже, что он плохой товарищ… Я не верю, но допустим… Зачем же сразу высшая мера наказания? Так нельзя между товарищами, между комсомольцами.

— Вовсе не сразу, — возразил Толя. — Кто же вам сказал, что сразу! — Он наклонил низко голову, снял с себя ремень, отложил в сторону аккордеон. — Совсем не сразу! Мы сколько ему прощали! Терпели долго, очень долго… И напрасно он теперь вам жалуется.

— Он? Жалуется? Да я не видела его ни разу с тех пор, как вы рассорились.

Воронин, небрежно прислонясь к косяку двери, высказался в том смысле, что Харламов виноват, но совсем отталкивать его от себя действительно не следует! Рычков спросил: какой это Коля, не тот ли, что разыграл его однажды с часами? — и только головой покрутил.

Потом про Харламова забыли, и вечер продолжался так же весело, как и до печальной песенки из «Времен года»…

Прошло после этого еще много дней, закончилась третья, началась последняя четверть учебного года.

Алеша и Толя больше не бывали с Харламовым, а в классе избегали даже смотреть на него.

У Коли Харламова развилась новая дурная привычка — грызть ногти. Он предавался этому занятию с таким усердием, что бывало учитель окликнет его два и три раза, а он не слышит.

На одном из комсомольских собраний Харламов внес предложение: организовать во всех классах консультации и дополнительные занятия перед экзаменами, выделить группы наиболее успевающих учеников, которые под руководством учителей будут наблюдать за подготовкой к экзаменам более слабых товарищей.

Анисимов поддержал это предложение. Но как-то так вышло, что мысль Харламова на бюро комсомола была одобрена единодушно, а самому Харламову настолько не доверяли больше, что никому и в голову не пришло привлечь его к новому, по его же инициативе созданному делу, — тайные его надежды примириться с товарищами опять не оправдались.

Испытание одиночеством продолжалось, оно усиливалось, — и вот уже Харламов, веселый говорун и хвастун, превратился в молчальника, он замкнулся в себе и, грызя ногти, словно высасывал из пальцев еще больше прежнего и самонадеянности, и спеси, и гордой заносчивости. Новых друзей он не искал, к Наташе не ходил…

Однажды он возвращался из кино на Пушкинской площади. Один. Был десятый час вечера. В освещенных цветочных киосках уже продавались фиалки. Коля пошел бульваром, пустым и голым. Покой и тишина обступили его. От кромки газонов, обложенной острыми треугольниками кирпичиков, хорошо пахло землей, жирной, напитавшейся соками и выжидающей только горячего дыхания солнца, чтобы выбросить из своих недр обильную, яркую траву.

Харламов свернул с бульвара на Петровку. Ближе к Театральной площади он задержался возле афиш Большого театра, неизвестно зачем просматривая, кто поет Онегина, а кто — Татьяну и кому назначено в ближайшем спектакле танцевать Одетту и Одиллию… «Хорошо бы когда-нибудь посмотреть «Лебединое озеро». Почему там обе роли исполняет одна, а не две артистки?»