Жизнь вдребезги

И молодые Валграны, не имея опыта, соблазнились этой кучей миллионов, которую им пообещали в скором будущем. Они приняли условия Эмиля Мобьё: жить будут вместе с ним, он у них станет столоваться, они должны ухаживать за ним, быть заботливыми и предупредительными и выплачивать ему приличное ежемесячное пособие. Уместно добавить, что внешний вид старика давал основание для самых верных надежд: очень худой, с глухим кашлем — казалось, он совсем близок к своей кончине.

Они с увлечением приступили к устройству своего нового житья–бытья, но очень скоро пылу у них поубавилось. Мобьё оказался несносным. Всегда недовольный, брюзжащий по любому поводу, он без колебаний критиковал образ жизни Мишлин и Жан–Луи, давал им советы и, если Мишлин резко парировала, тут же угрожал им позвонить нотариусу. Кроме того, конец месяца создавал целую проблему. Никогда Мишлин не приходилось столько считать! Время от времени приходил врач, так как Мобьё все время жаловался на самочувствие. Тот его подолгу выслушивал и выписывал длинные рецепты. Мобьё гордился тем, что поглощал кучу лекарств.

— И как? — шептала Мишлин.

Врач пожимал плечами.

— Потихонечку выбирается… Но действительно потихонечку.

Мишлин теряла надежду. В эти дни она звонила по телефону своей подруге Николь Жербуаз, покуда старик прогуливался в садике.

— Это как дедушка, — говорила Николь. — Дунь на него — и улетит. Но он крепко уцепился, ты не находишь?

У Жербуазов тоже были свои проблемы. Жили они в небольшом флигеле в Венсенне. Жерар служил провизором в одной из аптек. Николь занималась домом, и ей надо было отдать должное в связи с дедушкой Жерара. Ему было около восьмидесяти трех лет, и он премило тиранил своих внуков. Пятнадцатью годами раньше он серьезно заболел. Лечащий врач, доктор Негрони, поставил диагноз: рак. Но Жербуаз упорно отказывался оперироваться. Он даже не согласился сделать радиографию. Он ставил рак в один ряд с «грязными болезнями», теми, что обесчещивают вас, являются позором для семьи. «Не хочу, чтобы еще раз говорили об этой штуке», — постановил он. Самое любопытное было то, что эта штука не ухудшалась. Время от времени Жербуаз испытывал острые боли со стороны печени. Тогда он закрывался в своей спальне и никого не хотел видеть. Когда же он вновь появлялся, то больше не мучился. Доктор ничего не мог понять. «Тем не менее, — говорил он Жерару, — я почти уверен, что речь идет о раке. Есть признаки, которые не обманывают. Я хорошо знаю, что у некоторых стариков болезнь развивается очень медленно, но все равно… Это особый случай!» Однажды он привел коллегу, профессора из клиники. Старик, польщенный, дал себя основательно обследовать.

— Когда у вас случается приступ, как вы поступаете?

— Никак! Я сильно задумываюсь об этой штуке. Говорю ей: «Уходи». Это утомляет, но всегда удается.

Оба врача переглянулись. Они, наверное, подумали, что старик немного спятил, но случай был неординарный. Они уединились в уголке гостиной и долго совещались вполголоса. Николь услышала, как доктор Негрони говорил своему коллеге: «Совесть будет чиста». А потом жизнь потекла как обычно. Жербуазы и Валграны виделись все чаще, заметно сблизились. Жерар обнаружил, что учился в Кондорсе почти в то же самое время, что Жан–Луи. Мишлин и Николь чудесно ладили друг с другом. Они встречались по нескольку раз в неделю во флигеле в Венсенне, когда дедушка Жербуаз спал.

— Это какой–то ад, — начинала Николь.

— Больше я не вынесу, — продолжала Мишлин.

— Но ты–то не слышишь, чтобы твой каждый день твердил о своем здоровье. Мой так каждое утро спрашивает, что будет на обед. «Нет, устриц не надо. Она этого не любит». «Она» — это «та штука»… В конце концов «она» превратилась в нечто вроде какого–то животного, немного диковатого, которого он как будто бы подобрал из жалости. Чечевицу «она» тем более не переносит. Но фасоль «ей» нравится, и «ей» вовсе не наплевать, если время от времени пропустить рюмочку. Я схожу с ума!

— А что бы ты сказала, если бы у тебя наш на шее сидел! Он считает, что у Жан–Луи волосы слишком длинные… что у меня они слишком короткие, что, когда мне случается напевать, ему не по себе. До его пианино я не имею права дотрагиваться… Но здесь я нашла, как обойти это препятствие. В полдень я подмешиваю в его пищу успокоительное. До пяти часов он спит. На это время у меня наступает мир и покой.

— Не может быть! Какая отличная мысль!

— Еще бы! Надо же что–то делать. Когда он спит, я сочиняю песни. Душа к этому не лежит, но если бы мне удалось записать диск… Это бы нам очень помогло… Он кровь из нас пьет, этот старик… Печально то, что с той поры, как он регулярно спит, он себя лучше чувствует. Он больше и слышать не хочет о медикаментах. Он жиреет. Боюсь, это продлит ему жизнь.

Жербуазы согласились, что случай трудный.

— Более того, — заметил Жерар, — это неосторожно. Вы можете перестараться. Слишком сильная доза, и — хоп!.. Вы понимаете, какие неприятности?

— Какие неприятности? — наивно спросила Мишлин.

— Так вот, врач государственной службы может почуять что–нибудь подозрительное.