Жизнь, театр, кино

Как будто наши отношения определялись столетием.

Он долго хлопал меня, смотрел в глаза и, как будто ответив на какие-то свои, далекие мысли, медленно изрек:

- Такой же... Как на экране... Хорош... Здоров!

"Так на конном покупают лошадей", - подумал я.

Сам мелкорослый, он любил широту и могутность в жизни и в стихе.

Молодость - глупая и беспечная, как я теперь жалею, что не уберег, не сохранил порванные его черновики, не записал и не запомнил мимолетные импровизации, которые Борис слагал легко и красиво, так же красиво, как выпускал из моего окна в гостинице "Астория" бумажных голубей, заставляя их "планировать к Исаакию".

Иногда он приходил, молча садился за письменный стол и писал. Потом читал, рвал и опять писал.

- Хлебнем! - изредка говорил он, не отрывая глаз от письма. Говорил увесисто, как выкладывают на стол из печки хлеб, и так властно, что я, покоряясь, быстро отвечал:

- Хлебнем!

Читал он мне много, подолгу, с закрытыми глазами, как будто хотел быть в темноте или пытался услышать себя в своем чтении.

Потом быстро открывал глаза и смотрел на меня. Глаза у него были колючие, и смотрел он долго, проникновенно, смотрел, будто скреб ими по днищу.

У меня было всегда ощущение, что этому талантливому человеку чего-то не хватает.

Мне кажется, он был одинок только потому, что сам убегал от нужной дружбы.

Он хотел быть один и - тяготился одиночеством. Ко мне относился доверчиво и очень просто, но наша дружба была короткой - одно лето.

Отхлебнув положенное, он часто уходил вдруг, молча и тихо, оставив за собой раскрытую дверь.

И тогда я долго мучился, вспоминая, не обидел ли его чем-нибудь.

Нет! Это его мятежный дух не находил покоя.

Однажды он позвонил мне в "Асторию" и сказал, что сейчас приедет, но я уже уезжал на съемку, ждать его не мог и назвал час, когда вернусь. Он просил меня что-то одолжить. Вернулся со съемки я очень поздно, около часа ночи, - в ручке двери торчала записка:

Обозленный, как кобель,

Отправляюсь в Коктебель!

Больше мне с ним встретиться не привелось.

Жизнь моя сосредоточилась в этот период между Москвой и Ленинградом.

Последняя встреча с А. Н. Толстым

Выпуск первой серии "Петра I" был огромной удачей советского кино. Залы были переполнены. Критика была обширная и разнообразная. Образ Петра, созданный Николаем Симоновым, был отнесен к явлениям мирового актерского мастерства... Позже, в 1938 году, в газете промелькнула заметка: "Между прочим, "Петр I" - первый советский фильм, который смотрел в Белом доме президент США Рузвельт, -сообщил нам находящийся в Москве председатель Амкино В. Берлинский...".

После опубликования списка награжденных орденами работников кино, в том числе и участников работы над картиной "Петр I", на студии был митинг. Товарищи очень сердечно и трогательно приветствовали нас, награжденных не по случаю юбилея, а за создание фильма. Это было первое такое награждение.

Толстой в своей теплой речи, обращенной ко всем кинематографистам, сказал:

- Я всегда горячо верил и любил творческий коллектив "Ленфильма" и не ошибся, когда заявил, что первые съемки "Петра" дают мне возможность сказать: я спокоен за судьбу картины!

Говорил он сердечно и взволнованно:

- Спасибо за труд вложенный, за сердца горячие и за ум, все постигающий! Про таланты я уж и не говорю! - И он махнул рукой в сторону актеров.

* * *

Была война. И вот однажды, в 1942 году, снимаясь на аэродроме в Алма-Ате, где шли заключительные натурные съемки "Воздушного извозчика", я увидел машину, из которой вышли Алексей Николаевич и Людмила Ильинична.

- А я пролетом (кажется, он сказал из Ташкента), лечу в Москву, и узнал, что ты здесь снимаешься, приехал навестить!

- Спасибо, мин херц!

- Мин херц! - сказал он, как будто что-то прикидывая. - Мин херц!.. Слушай! Я привез тебе пьесу "Нечистая сила"! Не перебивай - знаю, что скажешь! Я ее заново переделал, осовременил... Вот Людмила говорит, что читается с интересом. Я хочу, чтобы ты сыграл Мардыкина, помнишь, Борисов его играл? А? Как ты смотришь, ее интересно сыграть в Малом, а? Может, и поставишь сам. Держи!

Подошли товарищи, и разговор стал общим. Примерно через полчаса, посмотрев на часы, он заторопился, и мы простились.

Захлопывая за ним дверцу машины, я не знал, что вижу в последний раз Алексея Николаевича, дорогого мне человека, который, улыбаясь и нежно помахав рукой, растаял вместе с машиной в густой алма-атинской пыли...

Я остался один. Съемка кончилась. Солнце крупное и красное, каким оно не бывает в России, торопилось опуститься за хребет синих гор. Стало сразу холодно...

И я вспомнил: взятие шведской крепости, горнист, кони, ядра. Я скачу! Толстой гладит лошадь.

- Спасибо, дорогой, - удружил! - слышу голос Толстого.

- Спасибо вам, человек с большим сердцем! - шепчу я.

Кремль. Получаем ордена. Слушаем М. И. Калинина. Толстой стоит рядом со мной.

- Спасибо! Мин херц! - говорю я Михаилу Ивановичу, принимая орден.

Толстой жмет мне руку...