Жизнь, театр, кино

сценическими жестами, мягкостью движений создал реально осязаемый, правдивый образ. Перед нами не схема, а живой участник революционной борьбы". И дальше: "...Запоминается мимолетный жест старика, склонившегося над трупом расстрелянной Иды Брук. Старый большевик, потрясенный смертью Иды, горестно кричаще поднимает руки и в то же время сжимает ладони, внутренне призывая себя к выдержке, себя и своих товарищей. Этим мгновенным жестом актер больше завоевывает сочувствие зрителя к Иде, чем автор со всем своим" громоздким рассказом о героизме..."

Так впервые на сцене Камерного театра появился образ революционера-большевика.

Это была победа театра, и только нежеланием видеть, как мучительно, от ступеньки к ступеньке, спотыкаясь и падая, Таиров искал свой путь от "Жирофля", через большевика Бороду, к Комиссару в спектакле "Оптимистическая трагедия", только нежеланием видеть это можно было объяснить слепые наскоки на коллектив театра со стороны критики.

В театр приходит Всеволод Вишневский

Однажды после моего возвращения с очередных съемок из Ленинграда Александр Яковлевич заявил, чтобы я прекратил свои "дезертирские замашки" и отказался от работы в кино.

- Да, Да, и не делайте таких глаз, - откажитесь хотя бы на время. Завтра приходите обязательно слушать Вишневского. Будет читать "Оптимистическую трагедию".

"Как? Всеволод Вишневский - моряк и трибун в театре эстета Таирова! Неужели Александр Яковлевич нашел наконец своего драматурга?" - воскликнули наблюдатели.

Да, эти два человека отыскали друг друга, ответил театр.

Пьеса, которую собирался читать Вишневский, -"Оптимистическая трагедия" - была опубликована в журнале, и многим уже была известна. Говорили, что это агитка.

Я знал, что Вишневский - великолепный трибун, остроумный собеседник, человек необычайно эмоциональный, но как чтец своих произведений он мне был неизвестен.

Я слышал многих драматургов, читавших свои пьесы. Б. Ромашов читал, играя каждую роль, тонируя, навязывал свою характерность. Слушать его было интересно, но, работая, актеру приходилось либо копировать его, либо бороться с уже навязанным.

С. Маршак читал изумительно. Не играя, не изображая, он умел так тонко, с таким огромным юмором и обаянием читать текст и одновременно с каким-то едва уловимым оттенком интонации, модуляцией голоса вкладывать в кусок или в слово свое авторское отношение.

Чаще авторы читают ровным, спокойным голосом - это вернее, потому что дает возможность актеру фантазировать самому.

Но оказалось, что никто не умел так читать, как Всеволод Вишневский. Секрет его чтения, собственно говоря, заключался в том, что он не читал и не играл, а жил жизнью своих героев. На ваших глазах происходило необыкновенно глубокое внутреннее перевоплощение. Он не менял голоса, не становился ни ниже, ни выше, не делался ни более худым, ни более коренастым. Нет, он оставался Всеволодом Вишневским, человеком с узкими, как щелки, глазами, курносым, круглолицым. Он читал сквозь стиснутые зубы, отчего каждое слово наполнялось особой силой, и, так же как в жизни, сопровождал речь коротким, но энергичным взмахом руки. При этом Вишневский вдруг наполнялся такой огромной сущностью того, что он чувствовал и хотел передать другим людям, что не было человека, который мог бы остаться равнодушным. Через три - четыре минуты слушатель всецело отдавался гипнотическому воздействию речи Вишневского. У него была такая сила видения того, о чем он рассказывал, что слова его, возбуждая ваше воображение, заставляли наблюдать происходящее, как на экране.

Когда Вишневский кончил читать, воцарилась мертвая тишина. Ни аплодисментов, ни возгласов. Все молча продолжали жить той трагедией, которая разыгралась на наших глазах и участниками которой все вдруг себя почувствовали. Мы глубоко переживали, что ничем не можем помочь, ничего не можем изменить в судьбе маленькой и смелой женщины, посланной в качестве комиссара к матросам-анархистам.

Трагедия разыгралась на наших глазах. И нам, артистам, все в ней было ясно, ощутимо, казалось, что остается только выйти на сцену и воплотить пьесу в образах.

После длительного молчания, когда затянувшуюся тишину почувствовал каждый из нас, но не в силах был ее нарушить, поднялся Александр Яковлевич и сказал:

- Дорогой Всеволод! Мне не надо тебе говорить, какое впечатление произвела твоя новая пьеса на наш коллектив, -и он обвел рукою зал. - Вот видишь сам - молчат! И молчат не потому, что пьеса не понравилась, - я уверен, что ты это прекрасно понимаешь. Артисты, сидящие здесь, очень хорошо воспитаны, и они не преминули бы вежливо улыбнуться и зааплодировать, если бы пьеса их менее потрясла. А они не улыбаются и не аплодируют - они молчат! Это доказательство того, что ты победил.

- Друзья! - обратился к нам Таиров с какой-то особой проникновенностью. - Друзья! Мы обрели, наконец, драматурга, не только по-настоящему талантливого и сильного, но и стоящего на общих с нами позициях в смысле дальнейшего пути и задач советского театра! Всеволод - наш друг!