Жизнь Шаляпина. Триумф

Шаляпин еще несколько страниц перевернул… Как долго он искал сюжет для «Хованщины». В поисках подходящего произведения он отверг один из гоголевских сюжетов, хотя и думал над ним около двух лет: сюжет оказался неподходящим для избранного им пути – мало захватывал Русь-матушку во всю ее простодушную ширь. Размышлял о своих предшественниках, много читал книг по всем отраслям знаний… И насколько прав Мусоргский, утверждая, что беседа устная с умными людьми обрабатывает мозги и дрессирует речь, а чтение умных людей спасает душу. Не толкайся он без спросу во всякий маломальский интересный спор или путную беседу – не быть бы ему таким, каким он стал. И разве он, Шаляпин, стал бы ШАЛЯПИНЫМ, если б не окружали его такие выдающиеся люди, как Мамонтов, Коровин, Врубель, Поленов, Головин, Горький, Леонид Андреев и многие-многие другие, от которых он, как пчела с цветка, брал то, что ему больше всего нужно было в данный момент, или как прекрасно выразил Мусоргский одну очень важную мысль, которая и Шаляпина очень волновала: «…не подмывай меня что-то, или кто-то, читать умных людей непременно между строк, – давно бы смутился духом и уподобился крестовикам-пилигримам, сиречь: шаг вперед и два шага назад… Среди колоссов человеческой истории называет Дарвина, поразившего его не только силой ума и светом души, а тем, что ученый превосходно понимает, с какими животными имеет дело, поэтому он самым незаметным путем зажимает их в тиски, и такова сила гения этого колосса, что не только не вихрится самолюбие от его насилия, но сидение в дарвинских тисках приятно до блаженства». Вроде бы странная мысль, но как точно определяет он состояние влюбленного и любимого человека. Действительно, Мария Валентиновна самым незаметным путем зажала его в тиски, а ему, Шаляпину, приятно до блаженства. Видимо, действительно, если сильная, пылкая и любимая женщина сжимает крепко в своих объятиях любимого ею человека, то хотя и чувствуешь насилие, но не хочется вырываться из этих объятий, потому что это насилие – «через край блаженства». Вот что прочитал Мусоргский у Дарвина и что так точно определяет и его, Шаляпина, нынешнее состояние блаженства…

Мусоргский, читая между строк книги Дарвина и других, «грубого Гомера и тонкого Шекспира», восхищаясь Бетховеном и Берлиозом, резко высказывается об итальянской классической живописи, видя в ней не совершенство, а «мертвенность, противную, как смерть». После чтения Дарвина мысли Мусоргского окрепли, закалились и устремились к тому, чтобы осуществить давно намеченное, отбросив «тупоумную стыдливость», сковывавшую его до сих пор! Художественное изображение одной красоты, в материальном ее значении, – грубое ребячество – детский возраст искусства. Тончайшие черты природы человека и человеческих масс, назойливое ковыряние в этих малоизведанных странах и завоевание их – вот настоящее призвание художника. «К новым берегам», бесстрашно сквозь бурю, мели и подводные камни, к «новым берегам»! Человек – животное общественное и не может быть иным; в человеческих массах, как в отдельном человеке, всегда есть тончайшие черты, ускользающие от хватки, черты, никем не тронутые: подмечать и изучать их в чтении, в наблюдении, по догадкам, всем нутром изучать и кормить ими человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовали. «Вот задача-то! Восторг и присно восторг!» Вот уж действительно прочитал Дарвина между строк, от Дарвина к Гомеру и Шекспиру, Бетховену и Берлиозу, от наших Глинки и Даргомыжского, Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Гоголя, под стать Гоголю никого не нашел, основательно определил собственные задачи в «Хованщине»… А с какой радостью и дерзостью он писал Стасову: «Никто жарче Вас не грел меня во всех отношениях; никто проще и, следовательно, глубже не заглядывал мне в нутро мое; никто яснее не указывал мне путь-дороженьку. Любы вы мне – это Вы знаете; люб и я Вам – это я чую. Если наши обоюдные попытки сделать живого человека в живой музыке будут поняты живущими людьми; если прозябающие люди кинут в нас хорошим комом грязи; если музыкальные фарисеи распнут нас, – наше дело начнет делаться и будет делаться тем шибче, чем жирнее будут комья грязи, чем яростнее будут хрипеть о проклятии. Да, скоро на суд! Весело мечтается о том, как станем мы на лобное место, думающие и живущие о «Хованщине» в то время, когда нас судят за «Бориса»; бодро, до дерзости, смотрим мы в дальнюю музыкальную даль, что нас манит к себе, и не страшен суд. Нам скажут: «Вы попрали законы божеские и человеческие!» Мы ответим: «Да!» и подумаем: «То ли еще будет!» Про нас прокаркают: «Вы будете забыты скоро и навсегда!» Ответим: «Нет, нет и нет. Мадам!» Дерзости хватит на раздачу всем судьям»… Стоит ли мне так опасаться премьеры «Хованщины», если Мусоргский, попирая законы божеские и человеческие, дерзко смотрел в даль своего существования и призывал к тому же всех «своих последователей».