Жизнь Шаляпина. Триумф

Шаляпин попробовал голос, раздался какой-то орлиный клекот, он испугался, как это у него бывало. И дальше перелистал еще несколько страниц… От русских порядков ему тошнехонько, завидует он тем, кто уехал в Европу, кто в совершенно иной природе, чем «всероссийская болотная гуща», может «рельефнее и бойчее» проявить свои таланты. А ему так хочется показать народ, «цельный, большой, неподкрашенный и без сусального», показать «страшное богатство народной речи для музыкального типа, пока не всю Россию исколовратили чугунки». Повсюду и во всяких состояниях он думает и видит народ… С восторгом смотрел «Бурлаков» Репина, называл его коренником, а себя пристяжной, которой во все времена кнута доставалось больше… Народную драму он хотел написать; как только Петр и Софья стали выдвигаться на первый план, он тут же вывел их за сцену, «без них лучше». Он радуется найденной им хорошей выдумке, похожей на «правду», когда он придумал показать раскольницу Марфу в скиту… Сколько сил он потратил, чтобы создать образ Марфы, но пришлось многое подсократить в окончательном варианте. И сколько из-за этого пришлось убрать ради того, чтоб оперу сыграть в один вечер. А как было бы здорово поставить такую картину: раскольники выходят из леса в саванах и с зелеными свечами, готовые на самосожжение; раскольница идет за ними, но не для молитвы с ними идет. Ее еще терзают земные страсти, она уже в саване, но, увидев Андрея, все еще мечтающего о своей немочке Эмме, напевающего любовную песенку под окошком келий, где его зазнобушка, как ему кажется, скрыта Досифеем… Когда дурашка изрядно напелся, раскольница подходит к нему, и на мотив колдовства отпевает его… Сколько здесь могло быть яркого, контрастного, поистине трагического, но все это и многое другое Мусоргский безжалостно выбросил. Он выкинул немецкого пастора, пришедшего к Голицыну с просьбой разрешить немцам построить еще одну кирху в Немецкой слободе, урезал Эмму… Стасов протестовал против этих «доброхотных самоурезываний», – старался остановить, но Мусоргский был неумолим в своих устремлениях. Прав, конечно, Стасов: Мусоргский многое зря выбросил, он сам описывает сцену, которая могла бы стать украшением оперы… «Могу только сказать Вам, – писал он Стасову 23 июля 1873 года, – что кому ни показывал отпевание любовное, глаза пучат, до такой степени это небывалая штука; какие тут иезуиты; это смертный приговор любящей и брошенной женщины, а как тут сама собой объясняется глупость Андрея Хованского, что предпочел глупую, как он же, немку мощной и страстной женщине: раскольница язвит Андрея нелюбовью немки и жалеет его и ее, причитывая «Аллилуйя» и обходя его с зеленой свечой в обеих руках и в саване на мотив колдовства или заклинания, только иным ладом и иначе гармонизированным, пока не приходит на «ветер буйный» Досифей, в таком же саване и со свечою, возгласить, что приспело время в купели огненной осветитися и горе вознестися в обитель светлые – Божие…» Если б так, как задумал сначала, осталось, то опера могла бы быть еще значительнее для постановщика… И как хорошо Мусоргский отозвался о «путном попе», который подсказал ему, как можно передать характер напевов раскольничьих: нужно вспомнить старых дьячков и создавать раскольников в «обиходном напеве», «раскольничий вой будет прекрасным контрастом петровской теме». «Обычаем таким собираю отовсюду мед, чтобы соты вышли вкуснее и подсобнее, ведь опять-таки народная драма». Как хорошо и точно умел Мусоргский высказать свои мысли… Удалось ли неплохому Андрееву создать образ Шакловитого? Не так уж он и прост, как может показаться. Мусоргский считает его личностью характерной – «архиплут и с придатком напускной важности, некоего величия даже при кровожаднейшей натуре». Сложный и противоречивый персонаж, его нельзя играть то плутом, то с манией величия, он должен быть одновременно и тем, и другим, и третьим одновременно, одновременно… Удалось ли? Не провалит ли партию Андреев? Да и Збруева внушала опасения… А получилась ли у нас сцена с князьями? Ведь это поворотный пункт в Хованщине… Ведь Мусоргский очень ясно изложил творческий замысел этой сцены, и он, Шаляпин, не раз обращал внимание исполнителей на то, что эта сцена – ключевая, она ваяна для разоблачения в настоящем свете, в сущности, гнусного заседания у Голицына, где всяк лезет в цари и волостители. Лишь один Досифей имеет выработанное твердое убеждение, по своей бесхарактерности Голицын сначала приказывает убить Марфу, «чтобы проносу не было», а потом при виде вернувшейся Марфы растерялся, чем немедленно воспользовался Иван Хованский, самодовольный в своей всевластности, гордый и чванливый начальник стрельцов, взявший власть в свои руки… Терцет Голицына, Хованского и Досифея прерывается московским безобразием, «дурак-тараруй Хованский пользуется случаем, чтобы позабавиться над Голицыным, растерявшимся изрядно». Вроде бы много раз репетировали эти сцены… Может, примет ее избалованный зритель?