Жизнь Шаляпина. Триумф

– Истомленные хористы, – и на лице Федора Ивановича возникло неподдельное томление, печаль проигрыша, – решили: если и после моей сцены не подымется занавес, значит, и опера ничего не стоит, и Шаляпин плохой актер; если же занавес подымется – выйти. После сцены галлюцинаций, после слов: «Господи, помилуй душу преступного царя Бориса», – Шаляпин вполголоса пропел последнюю фразу и вытер уставшее, поникшее как-то сразу свое лицо, – занавес опустился под невообразимый шум рукоплесканий и вызовов. Я вышел на сцену раскланяться… Потом еще и еще… Последний раз вышел и ушел к себе в уборную, довольный успехом и аплодисментами. Капельмейстер удалился, стали расходиться музыканты. И тут произошло что-то невообразимое. Мне рассказывали, кто-то крикнул из зала: «Гимн!» – несколько голосов поддержали этот призыв… При спущенном занавесе начали собираться хористы, и при неутихшем говоре зала начали петь гимн а капелла. Это вообще дело неслыханное: исполнение гимна без оркестра и при спущенном занавесе… Я только присел в своей уборной, как услышал нестройное пение гимна. Сначала я ничего не понял… Я никак не мог еще справиться с моим душевным состоянием победы над публикой. Ведь половина оперы прошла без единого хлопка, я разозлился, а когда я злой, я будто бы играю с большим подъемом, как говорят. Не знаю, может быть. Я был доволен тем, как сыграл последние сцены, доволен и аплодисментами, своими многочисленными выходами, ожившей публикой, собой… И вот, еле дыша от напряжения и усталости, как запаленная лошадь, я по знаку режиссера снова пошел на сцену и тут услышал звуки гимна, тем более я был обязан идти на сцену, таков был порядок в императорских театрах: артисты, присутствовавшие в театре, занятые или незанятые в спектакле, обязаны были присоединиться к хористам, исполняющим гимн… Я вошел в дверь терема и оказался на сцене. Увидев хор на коленях, я хотел повернуть обратно, озадаченный таким состоянием хористов и хористок, но тут же меня окликнули: «Куда вы?.. Что вы делаете?» Необыкновенное и неожиданное происшествие меня озадачило, оказалось сюрпризом. Снова повернулся к сцене, увидел растерянные, сумасшедшие лица хористов и хористок, артистов, участвовавших в спектакле. Я просто не знал, что делать, просто растерялся, когда увидел, что дверь терема, куда я только что вошел, отгорожена от меня толпой входящих хористов и тут же падающих на колени и начинавших петь гимн. Пели нестройно, спели один раз, начинали второй раз, я увидел торопившегося Коутса, оркестрантов… Сколько ж можно было так стоять? Уйти со сцены я не имел никакой физической возможности. Единственная дверь терема со сцены была законопачена народом, отовсюду неслись ко мне возгласы: «Федор Иванович, Федор Иванович, не уходите, не уходите» или что-то подобное, толком я не мог разобрать. Пение гимна не останавливалось, вступил оркестр… Несколько минут я постоял, возвышаясь, как пожарная каланча, над павшими на колени хористами и хористками… Я ошалел. Я даже подумал, что кто-то мстит мне за дирижеров, что хотят мне сделать что-то плохое, выставить меня на посмешище и что в театре сейчас начнется скандал, что это ловко придуманная интрига. Ведь постоянно ждешь каких-нибудь пакостей… И вообще, вообразил черт знает что, оторопел, совершенно растерялся, даже, может быть, испугался, потерял вполне способность спокойно размыслить, успел только оглянуться и увидеть кресло Бориса Годунова, еще не убранное. Слава Богу, подумал я, и шагнул к нему, опустившись на колено. Я чувствовал, что случилось нечто пакостное и пошлое, попал в западню. И пока гимн еще звучал дважды с оркестром, я успел осознать, что «сварился, как кур во щах».