Жизнь Шаляпина. Триумф

«Начинается», – подумал я, когда единичные возгласы с требованием гимна стали подхватываться публикой.

Ввиду отсутствия оркестрантов на местах гимн не мог быть немедленно исполнен.

Вдруг за спущенным занавесом неожиданно, при неутихшем говоре зрительного зала, хор начал петь гимн а капелла, без оркестра. Исполнение гимна без оркестра, а главное – при спущенном занавесе – никогда не практиковалось в театре.

«Начинается», – думал я.

Когда артисты, уже разошедшиеся по уборным, узнали об исполнении гимна хором, они тоже стали выходить на сцену, ибо, по правилам, при пении гимна должны были выходить на сцену и принимать участие в пении все артисты-солисты, хотя бы они были в это время и не в костюме.

Когда занавес, из-за которого раздавалось пение гимна, взвился, весь хор опустился на колени, обернувшись лицом к царской ложе.

Ближе всего к царской ложе стояла на коленях артистка Е.И. Збруева.

Услышав, что поют гимн, на сцену вышел и Шаляпин.

Он вошел в дверь терема (оставалась декорация третьего акта), и его высокая фигура казалась еще выше наряду с коленопреклоненной толпой.

Увидев хор на коленях, Шаляпин стал пятиться назад, но хористы дверь из терема загородили.

Шаляпин смотрел в направлении моей ложи, будто спрашивая, что делать ему.

Я указал ему кивком головы, что он сам видит, что происходит на сцене.

Как бы Шаляпин ни поступил – во всяком случае он остался бы виноват. Если он станет на колени – зачем встал? Если не станет – зачем он один остался стоять? Продолжать стоять, когда все опустились на колени, – это было бы объяснено как демонстрация. Шаляпин опустился на колено.

Стоящие в переднем ряду хористы и хористки со слезами на глазах и очень взволнованные пропели три раза гимн без оркестра.

В это время постепенно стал собираться оркестр. Прибежал и капельмейстер А. Коутс, подхватил пение хора, который к этому времени стал уже немного подниматься, и гимн был повторен еще трижды с оркестром.

Публика, вообще довольная спектаклем, была заинтересована и этой, на вид патриотической, манифестацией.

На самом же деле хор имел приготовленное прошение на высочайшее имя, в котором излагал свои нужды и жаловался на дирекцию все по тому же вопросу о пенсиях. Хор рассчитывал, что после подобной демонстрации государь вышлет к ним кого-нибудь из великих князей или дежурного флигель-адъютанта, чтобы поблагодарить их за искреннее выражение верноподданнических чувств, а они тут же передадут для вручения государю прошение. Расчет был в том, что после всего происшедшего государю нельзя будет не обратить особого внимания на прошение хора.

Только я и министр двора, в сущности, знали точно, что это за демонстрация и насколько она была действительно «искренна» и «патриотична»…»

Теляковский оказался в глупейшем положении. Он прошел в царскую ложу просить разрешения продолжать спектакль, а в царской ложе пили чай и радовались патриотической демонстрации, которую вся императорская семья приняла за чистую монету. Царь попросил Теляковского поблагодарить артистов за выражение чувств и преданности. Мог ли придворный такого ранга объяснить монарху истинное положение дела и причину демонстрации? Нет, конечно! И Теляковский промолчал, молча кивнув согласие, размышляя о том, как бы ему выпутаться из сложнейшего положения, в котором он оказался. Благодарить хор, как повелел государь, было глупо и наивно потому, что он знал истинные мотивы исполнения гимна. И не исполнить повеление Николая Второго тоже нельзя – обязательно после спектакля спросит, передавал ли Теляковский его благодарность. И министр Фредерикс тоже ничего не посоветовал, просил только не разочаровывать царскую ложу в приятном для нее впечатлении патриотической демонстрации. Теляковский через Тартакова передал хору благодарность царя, а от себя поругал их за то, что они пели гимн без оркестра.

Возможно, и не было б такого скандала в последующем, если б министерство внутренних дел не раздуло это «торжество». Опера завершилась шумным успехом Шаляпина, его триумфом. А в правительственном сообщении, опубликованном официальными газетами, говорилось о том, что после пятой картины хор во главе с солистом его величества Шаляпиным, «стоя на коленях и обратившись к царской ложе, исполнили «Боже, царя храни», а его величество, подойдя к барьеру царской ложи, «милостиво кланялся публике, восторженно приветствовавшей государя императора криками «Ура!». Все это в извращенной форме передавало роль Шаляпина во всей этой фальшивой манифестации. Но сообщение было передано и в Европу, «и через несколько дней весть эта облетела весь мир», а Шаляпин, естественно, не скоро узнал обо всем этом, приобретавшем с каждым днем скандальную известность, обрастая все новыми и новыми измышлениями падких на сенсации журналистов.

Он еще один раз, 7 января, исполнил роль Бориса Годунова, а 8 января уехал в Монте-Карло, где 12 января начались его обычные гастрольные выступления.

Каково же было его удивление, когда враждебно настроенные молодые люди при встрече заявили ему: