Жизнь Шаляпина. Триумф

– Но получился блистательный тенор, способный исполнять и партии Ленского и Германа, Надира и Хозе… У тебя громадный диапазон и исключительно большое дыхание, ты обладаешь редкостными по красоте верхними нотами… Кроме того, у тебя богатая сценическая внешность, высокий рост, хорошая фигура, подвижные в своей выразительности черты лица, что очень важно для перевоплощения в различные образы. А уж если ты еще к тому же обладаешь в совершенстве итальянским и французским, то ты, Дима, просто обречен на успешные выступления в Милане, Риме, Лондоне, Нью-Йорке, Монте-Карло, Мадриде… Уж о покоренном тобой Париже в прошлом и этом году я и не говорю.

– Эк тебя разбирает, Федор, – перебил Шаляпина мрачно молчавший Павел Щербов, позволявший себе то, что никто уже не позволял в разговоре с Шаляпиным. – Что ты молодого человека, только что вышедшего в дальнюю дорогу большого искусства, так превозносишь. Уж сказал бы что-нибудь умненькое, поучительное… А то готов уж великим назвать…

– Ты прав, Паша… Слушал я тут некоторые курьезные, трагикомические истории, происходящие в наших и зарубежных театрах. Вспомнилась мне одна история… Рассказывали мне, как однажды у знаменитого баритона, исполнявшего Риголетто, в самый драматический момент, когда пел: «Да, недалек час ужасного мщения…», ну, помните этот эпизод, отстегнулись на спине подтяжки и штаны потихоньку поползли вниз, вот-вот упадут. Джильда заметила и несколько раз шепотом сказала ему: «У вас падают брюки». Но куда там, в таком состоянии он ничего не замечал, невозмутимо пел и двигался по сцене, как и полагалось по замыслу… и, наконец, брюки свалились. Только тогда он почувствовал и понял, что хотела сказать ему партнерша, но было поздно – оглушительный хохот зрительного зала сопровождал его бегство со сцены. Оказалось, что он слышал предупреждение Джильды, но она сказала ему по-итальянски, а баритон был испанец, и на штаны и брюки у них есть другое словечко – «кальсонез», то есть наши кальсоны… Ох, говорят, и бушевал…

Все посмеялись, а Шаляпин, вытянув вверх палец и повернувшись к Павлу Щербову, сказал:

– Вот и извлекайте молодые артисты поучительные уроки: следите за своей одеждой и слушайте своих партнеров, что они говорят вам в ходе действия, это всегда полезно… Ты, Дмитрий, смотри, становишься гастролером, всякое может случиться в чужом театре… Не могу понять таких, как Иван Ершов, почти не выезжает из Питера, сидит на одном месте. То ли боится входить в ансамбль чужого театра, то ли к семье так прирос… Конечно, дома хорошо, но денег не хватает… Да и хочется людей посмотреть, поездить по миру, пока молод и силенки есть, да и себя показать, представить русскую музыку, оперу, такую, как «Борис Годунов». В этом году мы ее показали в Париже, месяца через два покажем в Милане. Почему великолепно сыгранного Ваньку Кутерьму должны видеть лишь питерцы? Зря Ваня Ершов, превосходный певец и артист, отказывается от гастрольных приглашений. И ты, Дима, правильно делаешь, что соглашаешься гастролировать. Пусть весь мир узнает голос русского соловья…

– Федя, дорогой мой, я жду тебя, ведь не успеем до утра кончить, – умоляюще сказал Головин.

– Иду, иду. – Шаляпин в несколько шагов пересек большую комнату и возлег на свое ложе. Головин тут же дал ему чашу. И Федор Иванович замер со словами: «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь…» И присутствующим здесь друзьям его вновь послышались незнакомые до сей поры звуки, передающие душевные богатства полководца древнего мира. Нет, Шаляпин и этого своего героя вовсе не хотел представить однообразным и одномерным. «Надо спросить Диму, правда ли, что Энрико Карузо отказался петь в «Искателях жемчуга» Бизе, как только он услышал, как поет русский тенор Дмитрий Смирнов партию Надира: «Смирнов Надира поет лучше меня». Если это так, то действительно богатая будущность открывается перед этим славным малым… Дай-то Бог! Россия от этого только выиграет, станет богаче еще одним талантом…» – думал Шаляпин, старательно позируя Головину.

– Федя! Читал я в газетах о твоих успешных выступлениях в Америке, – ловко орудуя кистью, заговорил Головин, увидев, как тяжко борется со сном Шаляпин.

Федор Иванович вяло махнул рукой:

– Больше не поеду туда никогда.

– Удивило меня то, – продолжал занимать засыпающего Шаляпина Головин, – что американцы обратили внимание, что ты прекрасно сложен и по фигуре напоминаешь борца. А твоего таланта так и не заметили, упрекнув, правда, за то, что ты не обладаешь стенобитным басом, как они надеялись.

– Американцы – это двуногие, они разочаровали меня весьма, – оживился Федор Иванович. – Золото и золото – вот их девиз, людей там мало замечают, да, может, их нет совсем. А если есть, то так мало, что хоть в микроскоп их разглядывай.

«Вроде бы удалось разбудить его, – подумал Головин, – а то уж совсем клевал носом, того и гляди, что чаша вывалится из руки».