Жизнь Шаляпина. Триумф

– Так я к этому и подхожу. Ничуть не смущаясь такого приема, этот режиссер стал поучать таким же образом и Савину, на что она тут же ему в ответ: «Вы что? Балетный режиссер? Мне поздно поступать в танцкласс, а на чем сидеть и куда идти, без вас знаю». И с тех пор не пропускала случая, чтобы не поймать его на чем-нибудь, а промахи у каждого могут быть. Так что война идет у нас с переменным успехом. Однажды режиссер не выдержал и заорал: «Стыдно театру быть в руках интриганки, а актерам сидеть под бабьей юбкой! Довольно старых шуточек! Теперь время революции! Пора забыть крепостнические нравы!» И что вы думаете? В ярости разломал свой режиссерский стол, разошелся так, что обещал поставить Савину на место…

– Ну как, сдержал обещание? – улыбаясь, спросил Шаляпин.

– Ну, куда там! Мария Гавриловна поставила его на место. Без нее театр не может обойтись, а без такого режиссера вполне может… Она знает свою силу, а сила ее не в интригах, а в таланте..

– Согласен, блистательная актриса, неповторимая, она знает свою силу… Как она сыграла в тургеневском «Месяце в деревне» образ Натальи Петровны, мимика ее до сих пор перед моими глазами, даже ее особое произношение в нос здесь удачно гармонировало со всем ее характером и обликом. – Шаляпин много раз беседовал с Савиной, любил ее за независимый характер и великий талант. – Она знает секрет подкупающей простоты и непосредственности в драматическом искусстве, даже голос ее, вроде бы с неприятным носовым оттенком, удается ей использовать с виртуозной гибкостью. Она способна передавать неуловимые тонкости речи, особенно в комедии, где она просто неподражаема. Ум, сила, талант ее – все перекрывает и заслоняет ее мелкие интриги. Пусть ее голос не так красив, как у Ермоловой, но ее голос убеждает психологически, ей веришь, даже если она играет в пустяковой по содержанию пьесе… Ее голос, как палитра у художника, может делать чудеса преображения… А ее чудно горящие глаза до сих пор еще могут свести с ума старых и молодых… Когда я разговаривал с ней, я боялся заглянуть в ее глаза, они могут метать искры и молнии, но могут быть добрыми и счастливыми… Но стоит вглядеться в эти глаза, так сразу можно понять, какую жизнь она провела, – вся жизнь ее борьба, борьба за успех на сцене, за успех в жизни… Она рассказывала мне, что ей пришлось вытерпеть прежде, чем она получила признание… Конечно, в этой борьбе, как ей казалось, все средства хороши, в том числе и интриги, но тут она допускает столько промахов, так ее интриги шиты белыми нитками, что тут же разгадываются, раскрываются все мотивы, все движения ее души… Может, она единственная из нас, что может сказать: «Сцена – моя жизнь»… Она неразрывно связана со сценой, тут вся ее жизнь, попыталась она расстаться со сценой, когда вышла замуж за Никиту Всеволожского, родственничка бывшего нашего директора, но не смогла бросить сцену, так им пришлось расстаться. «Жить, жить, жить! Двести тысяч раз жить!» – вот ее девиз, под которым мало кто из нас не подпишется. И вместе с тем она начисто лишена манерности, актерского позерства, обычной для примадонны заносчивости… Необыкновенная женщина! Рассказывает анекдоты, поет цыганские песни, работает постоянно на сцене, дома, в карете, на летнем отдыхе… Переписывается с писателями, драматургами, актерами, влиятельными людьми, от которых хоть что-то зависит. Она в вечных хлопотах, кого-то надо устроить, за кого-то надо похлопотать…

– Феденька! – Головин давно стоял в ожидании натуры. – Конечно, слушать тебя всегда интересно, но мы ж собрались… Ты сам знаешь, по какому случаю.

– Иду, иду, Сашенька. – Шаляпин положил на стол вилку, поставил стакан с водой и улегся на ложе, постепенно превращаясь в Олоферна, Головин дал ему чашу, несколько раз Шаляпин пропел фразу: «Пой, Вагоа, ты много песен знаешь», и кисть Головина снова заработала.

– Говорят, что Комиссаржевская, гоняясь за новыми формами, стала однообразна и что ее театр превратился в театр марионеток… – продолжил разговор о театре Щербов.

– А все потому, что прогнала Мейерхольда, – чуть слышно бросил фразу Головин.

– Нет, она потеряла свою наивность, способность почувствовать насквозь человека, как это было в ранних ее работах, утратила веру в красоту страданий, как это было в «Чайке»… Как она в раннюю пору своей карьеры резко критиковала Художественный театр: «Они меня удивляют своим мастерством, но аромата живого я в них не чувствую. Стиль не мой, это тот же быт, но более рафинированный, а я не умею в нем жить… Там не дают простора индивидуальному творчеству, там громадное количество репетиций превращает игру актера в ремесло, там требуют «не вылезать из общей рамы ни на осьмушку шага», а это лишает актера способности творить, сковывает его не только в проявлении чувств, но и в жестах». Но ругать других легче, чем найти собственный путь в то время, когда найденное раньше устарело или уже не производит того впечатления, что было раньше.