Жизнь после Жары (СИ)

Салтыков сел и, низко наклонившись над столом, жадно набросился на еду. Он глотал не жуя, будто не ел целую неделю, и хватал бутерброды так, словно боялся, что кто-нибудь их у него отнимет. Олива стояла и смотрела на него, и ей было чертовски неудобно, грустно и смешно. Всё было как-то по-дурацки: и аляповатые бутерброды из чёрного хлеба с ветчиной, которые ел Салтыков, и его полосатая рубашка, лишь подчёркивающая его нелепую и корявую фигуру над столом, и слепая любовь Оливы к этому низкорослому гоблину, и она сама, стоящая подле него со своими никому не нужными кудрями и никому не нужной кофтой. 

«Боже мой, какая отвратительная пошлость… — думала она, — И зачем я здесь оказалась? Зачем лезла к нему в окно, стерегла его у высотки? Зачем выламывала дверь в его квартиру? Зачем наряжалась, красилась, завивалась? Глупо. Просто глупо…»  

Салтыков кончил есть и, отвалившись от стола, усадил Оливу в кресло и положил голову ей на колени. Олива, уставшая стоять за весь день, почувствовала, как блаженство разлилось по её ногам, когда она села, а когда Салтыков положил голову ей на колени, словно электрический ток пробежал по всему её телу. Она почувствовала неукротимый трепет внизу живота, и в одну секунду забылись все горести, вся боль, все унижения, которые причинил ей Салтыков. Она любила его слепо и безрассудно, она хотела его прямо здесь, на рабочем столе, в рабочем кабинете.

— Мелкий, мелкий… подожди… не здесь же…  

— Я заперла дверь на ключ... 

Когда они выходили из высотки, взявшись за руки, счастью Оливы не было конца. Она была абсолютно уверена, что Салтыков проведёт с нею весь вечер, и всю ночь, и завтра, и послезавтра. И он уж не отпустит её от себя, и скажет — не уезжай, оставайся у меня, ты всегда будешь со мной. И Олива больше никуда не уедет, и останется в Архангельске навсегда...  

Олива и Салтыков шли по аллеям Архангельска, он плёл ей про свою работу, про Негодяева, но Оливу уже не злило это, как прежде, и не раздражало. Она готова была сутками выслушивать хоть про ростверки свайных фундаментов и плиты перекрытия, лишь бы он никуда больше не уходил от неё.  

— Что, тебе здесь очень нравится, да? — спросил Салтыков, останавливаясь и целуя её в губы.  

— Да… — тихо отвечала Олива.  

— С-слу-ушай, мелкий, — сказал он, — А почему бы тебе тогда не переехать сюда жить, раз тебе здесь так нравится?  

— Но… ты же хочешь в Питер переехать?  

— Да, я хочу уехать туда.  

Олива остановилась.  

— А как же я?..  

«А что ты? — мысленно произнёс он, — Пристала, как банный лист…»  

— Поговорим об этом потом, — вслух сказал Салтыков, заметив, что они уже пришли к дому Оливы, — Какие у тебя планы на завтра?  

— То есть, как это какие?.. Ну... я не знаю... — опешила Олива, — А у тебя?..  

— Мелкий, так я работаю днём, ты знаешь...  

— А вечером?..  

— Не знаю, мелкий. Я тебе позвоню.  

— Как? Разве ты... уходишь?..  

— Да, мелкий, я спать хочу, две ночи подряд не спал...  

— Но ведь сейчас только семь часов!  

— Всё равно, мелкий, я ужасно устал... Пойду домой...  

— Хорошо, — тихо сказала Олива, садясь на скамью у подъезда, — Иди. Я тебя не держу.  

Он отошёл на пару шагов, но, обернувшись, увидел, что она по-прежнему сидит на скамье. Олива сидела, понурив голову, такая жалкая и одинокая, что у Салтыкова в душе шевельнулось что-то, и заставило его вернуться.  

— Мелкий, ты тоже иди к себе домой. Не сиди долго, ладно?  

Олива молча продолжала сидеть на скамье. Он погладил её по волосам и пошёл, не оборачиваясь. Пройдя спокойно шагов десять, сорвался на бег и побежал от неё как подорванный…  

Она же продолжала сидеть на скамье и долго неподвижно смотрела ему вслед. 

Глава 56

Дверь открыл Ярпен. Олива молча скинула ботинки в коридоре и, так же молча пройдя в спальню, рухнула на постель.  

— Ну как? — спросил Ярпен, присаживаясь рядом с ней и осторожно поднимая с её лица волосы.  

— Плохо... Я ненавижу сама себя...  

— Но ты довольна, что с ним встретилась?  

— И да, и нет... Он ушёл... А я опять почувствовала себя использованной туалетной бумагой... Он может делать со мной всё что хочет... А мне... мне не за что уважать себя...  

— Олив, но ведь ты сама внушила себе это. Как сама себя поставишь, так и будет, — сказал Ярпен, — Надо быть сильной.  

— Кроме того, он не любит тебя, — добавила Никки, — Он прятался от тебя в Питере. Он не видел тебя полгода, и даже не захотел провести с тобой остаток вечера!  

— Он сказал, что устал и хочет спать...  

Эсэмэска Салтыкова прервала все их разговоры. Дрожащими пальцами Олива вскрыла её, но там было всего три слова: «Мелкий, чё делаешь?»  

— А ты говоришь — спит, — сказала Никки, — Кабы спал, так не писал бы тебе, наверное, этих глупых эсэмэсок...  

— Не отвечай, — Ярпен отнял у Оливы телефон, — Имей хоть каплю гордости. Он же тебя ни во что не ставит, неужели ты не видишь?!  

— Отдай!  

— Не отдам, — твёрдо сказал он, — Или отдам, но при условии, что ты не будешь ему ничего отвечать.  

Внезапно зазвонил телефон Никки. Это был Салтыков.  

— Будешь с ним разговаривать? — спросила она.  

Олива молча взяла трубку.  

— Алло, мелкий. Чё делаешь?