Жизнь после Жары (СИ)

— Ой, а чипсы-то? Чипсы-то где ж мои?! — спохватилась Олива, шаря в пакете, — И сникерс там ещё лежал... Да как же это...  

Салтыков, преодолевая дрожь в коленках и предательское желание побежать во весь опор, осторожно отошёл на два шага назад. Но отчаянный вопль Оливы заставил его остановиться как вкопанный.  

— О-о-о-о!!! — безудержно рыдала она над распатроненным пакетом, сидя на коленях прямо на грязном, посыпанном солью льду тротуара. В этом рёве было столько неподдельного отчаяния — это был звериный рёв, рёв, полный бесконечного возмущения и муки. И Салтыков, то ли из страха, то ли из жалости к ней, то ли просто из желания прекратить эту безобразную сцену, подошёл и поставил её на ноги.  

— Тихо, мелкий, тихо... — бормотал он, обнимая её, — Не надо так убиваться — куплю я тебе эти чипсы! Ну... что ты, прям как маленькая!  

— Ага... Откупишься от меня этими чипсами, а сам опять сбежишь! Не надо мне твоих чипсов!  

— Да почему сбегу-то, мелкий?  

— А то нет, что ли?.. — всхлипнула Олива.  

— Мелкий, я тебе клянусь... Только давай отойдём в сторонку, а то тут люди ходят... И не надо так нервничать. Подумай о ребёнке...  

— А ты о нём подумал, когда исчез без предупреждения? — выпалила она, — Расслабься. Никакого ребёнка нет.  

Салтыков не поверил своим ушам.  

— Что?  

— Да ошиблась я тогда. Приняла желаемое за действительное, — добавила она, прерывисто вздыхая, как обычно вздыхают маленькие дети после долгого плача.  

И Салтыков вздохнул так, будто только что скинул со своих плеч непосильную ношу.  

— Ну, может, оно и к лучшему, мелкий...

Они отошли немного от магазина и нырнули в арку длинного серого дома.  

— Ну, и куда мы пойдём? — спросила Олива, — Меня с твоей съёмной квартиры выперли!  

Салтыков отвёл глаза в сторону, будто не слышал вопроса.  

— Что молчишь? Иди, снимай ещё квартиру!  

И Салтыков, наконец, тихо и нечленораздельно пробубнил:  

— Мелкий, у меня нет денег...  

Олива обречённо цокнула языком и закатила глаза.  

— Конечно... А на бизнес всякий дурацкий у тебя деньги есть...  

— Мелкий, да я кредит взял. Отдавать же надо, — он стрельнул бычком мимо урны, — Ну почему ты не хочешь меня просто услышать? Я не могу тебе сейчас при всём своём желании ничего дать...  

— Опять старая песня, — хмыкнула Олива, глядя в сторону.  

— Мелкий, ну представь себе, как мы будем жить здесь. Просто подумай: за квартиру надо платить, я на кредите, денег нет. Чтобы раскрутиться, ещё как минимум полгода надо. Ты же не хочешь работать на грязных работах, а диплома о высшем образовании у тебя нет. Мы погрязнем в долгах и нищете, мы просто не потянем. Ты сама первая не выдержишь такой жизни...  

— Тогда какого лешего ты мне наобещал с три короба тогда, летом? — со злостью в голосе отчеканила Олива, — Нахера надо было так врать — и о том, что поженимся зимой, раз знал, что не потянем?  

— Мелкий, ну прости, я ведь тогда действительно ни о чём таком не подумал. У меня же башню тогда сносило от одного твоего присутствия...  

— А сейчас уже не сносит, да?  

— Сейчас я тоже люблю тебя, но голову от этого уже не теряю. А раньше было наоборот.  

У Оливы на глаза навернулись слёзы.  

— И что теперь прикажешь делать?  

Салтыков не сразу ответил, раскуривая сигарету.  

— Не знаю, мелкий...  Ты прости, что я не оправдал твои надежды...  Но на мне ведь свет клином не сошёлся... Ты можешь считать себя полностью свободной... Если у тебя там кто-то появится...

Олива аж задохнулась от негодования.

— Что?.. Да как ты смеешь такое говорить мне?.. Чтобы у меня... там... кто-то... как ты смеешь?!

Салтыков молча стоял, опустив голову и внимательно наблюдая за двумя жирными голубями, клюющими рассыпанное пшено на асфальте. Пауза слишком затянулась.  

— Так, всё, мне надоела эта игра в одни ворота, — устало сказала Олива, — Чёрт с тобой, уеду я в Москву. Сегодня как раз собиралась брать билеты на шестичасный поезд. Но тогда я уеду, и ты меня больше никогда не увидишь.  

— Мелкий, только я тебя умоляю: не делай более с собой ничего плохого! Я тебя умоляю, мелкий!  

Но в тоне его не было особой искренности, и Олива это уловила.  

— Да успокойся ты.  

Она развернулась и пошла, смутно надеясь, что Салтыков догонит её и вернёт. Но он не шёл.  

Он по-прежнему стоял в арке, и наряду с облегчением от того, что так всё разрешилось, его начала глодать какая-то непонятная внутренняя досада. Он не признавался в этом самому себе (в таком вряд ли кто признается), но тот факт, что Олива не умерла, разочаровал его. Может, оттого, что люди вообще склонны по своей натуре идеализировать смерть, так и Салтыков, считая до недавнего времени Оливу умершей, идеализировал её образ и воспоминания, связанные с ней, будучи уверенным, что всё это осталось позади, и уж больше никогда не напомнит о себе. Но теперь всё повернулось иначе: Олива осталась жива, а его глубоко внутри запрятанное ощущение собственной крутизны (ведь далеко не каждый может похвастаться тем, что из-за него кто-то свёл счёты с жизнью!) растаяло наряду с уверенностью, что всё действительно позади.  

«Негодяев, сука!» — промелькнуло в его голове. Он выхватил мобильный и нажал кнопку вызова.