Жизнь пчел. Разум цветов

В ожидании этого времени изучение бокса может дать нам великолепный урок скромности и бросает довольно тревожный свет на измельчание некоторых из наших наиболее драгоценных инстинктов. Мы тотчас замечаем, что во всем, что касается употребления наших членов, подвижности, ловкости, мускульной мощи, болевой выносливости, мы спустились до последнего ряда млекопитающих или бесхвостых гадов. С этой точки зрения в верно установленной иерархии мы имели бы право на скромное место между лягушкой и бараном. Лошадиное копыто, равно как бычий рог или собачий зуб, является в своем употреблении механически и анатомически безупречным. Никакими мудрыми упражнениями нельзя было бы улучшить инстинктивное употребление этих естественных оружий. Но мы, «человекообразные», наиболее гордые из приматов, мы не умеем пользоваться своим кулаком. Мы даже не знаем, каково, в сущности, орудие нашего вида. Раньше, чем учитель тщательно и методически не разъяснит нам, мы совершенно не знаем, как пустить в дело и сосредоточить в нашей руке сравнительно огромную силу, находящуюся в нашем плече и тазе. Взгляните на двух извозчиков или двух крестьян, которые пустили в ход кулаки: нет зрелища более жалкого. После обильного и мешающего делу обмена ругательствами и угрозами они хватают друг друга за горло и за чуб, лягаются ногами, коленями, наудачу кусают друг друга, царапают, барахтаются среди неподвижной ярости, боятся отпустить друг друга, и если одному из них удастся высвободить руку, он вслепую и большею частью на воздух наносит ею маленькие, поспешные, короткие, бессмысленные удары, и борьба никогда бы не закончилась, если бы из того или другого кармана внезапно, почти самопроизвольно, вызванный позором нелепого зрелища, не выскочил вероломный нож.

С другой стороны, посмотрите на двух боксеров. Ни бесполезных слов, ни ощупываний, ни гнева. Спокойствие двух уверенных воль, знающих, что надо делать. Атлетическая поза обороны, одна из самых прекрасных в мужественном теле, логически выдвигает на вид все мускулы организма. С головы до ног ни одной частицы силы, которая могла бы пропасть даром. Каждая из них имеет своим полюсом тот или другой из двух массивных кулаков, насыщенных энергией. И какая благородная простота в нападении! Три удара – не более! – плод векового опыта, – математически исчерпывают тысячи бесполезных возможностей, на которые пускаются профаны. Три синтетических, несокрушимых, стоящих выше всякого совершенствования удара. Как только один из них открыто упал на противника, борьба закончена, к полному удовлетворению победителя, торжество которого так несомненно, что у него нет никакого желания злоупотреблять своей победой, и без опасного урона для побежденного, лишь сведенного к бессилию и впавшего на некоторое время в бессознательное состояние, пока испарится всякое чувство вражды. Через несколько времени этот побежденный подымется, не потерпев значительного ущерба, ибо сила сопротивления его костей и органов строго и естественно соразмерена с силой человеческого оружия, которое его ударило и повалило наземь.

Может показаться парадоксальным, но легко доказать, что искусство бокса там, где оно вообще практикуется и культивируется, становится залогом мира и кротости нравов. Наша воинственная нервность, вечно настороженная подозрительность, вечное состояние обороны, на которое тратится наше взволнованное тщеславие, все это, в сущности, порождается сознанием нашего бессилия и чувством физической подчиненности, заставляющей нас надевать маску горделивого раздражения по отношению к окружающим нас людям, часто грубым, несправедливым и зложелательным. Чем более мы чувствуем себя безоружными перед оскорблением, тем мучительнее в нас желание показать другим и убедить себя самих в том, что никто не может нас оскорбить безнаказанно. Наша отвага тем щепетильнее, тем неуступчивее, чем более испуган инстинкт, скрытый на дне тела, на которое вскоре обрушатся удары, и чем с большим беспокойством он спрашивает себя об исходе столкновения. Что будет с ним, с бедным благоразумным инстинктом, если кризис кончится плохо? Ведь в час опасности все надежды возлагаются лишь на него. На нем лежит расчет при нападении, забота при защите. Но в ежедневной жизни его так часто устраняли от дел и исключали из высшего совета, что, услышав свое имя, он выходит из своего угла, подобно устарелому узнику, внезапно ослепленному дневным светом. На чем он остановится? Куда следует направить удар? В глаз, в живот, в нос, в висок или в горло? И какое избрать оружие – ногу, зубы, руку, локоть или ногти? Он сам не знает. Он мечется по своему жалкому жилищу, которое скоро подвергнется нападению, и пока он, обезумев, тащит их за рукав, отвага, гордость, тщеславие, самолюбие, – все эти великолепные, но неответственные великие господа, живущие в нас, – обостряют упрямый спор, который после бесчисленных и нелепых блужданий кончается неискусным обменом крикливых, слепых, ублюдочных, жалких, ребяческих и бесконечно бессильных тумаков.