Жизнь пчел. Разум цветов

Только солнечные часы достойны измерять великолепие зеленых и золотистых месяцев. Подобно глубокому счастью, они безмолвны. Над ними время проходит в молчании, как оно молча проходит над сферами пространства. Но церковь в соседней деревне иногда подает за него свой бронзовый голос, и ничто не может сравниться по гармоничности со звуком колокола, которому отвечает безмолвный жест их тени, отмечающей полдень в океане лазури. Они дают средоточие и последовательные имена рассеянному и безыменному блаженству. Вся поэзия, все очарования окрестностей, все тайны небесной тверди и неясные мысли высокого леса, сохраняющего свежесть, которую ему, как священное сокровище, доверила ночь, и счастливая, трепетная полнота хлебных полей, долин, холмов, беззащитно отданных в добычу пожирающему великолепию света, и вся беспечность ручья, протекающего между нежных берегов, и сон пруда, который, словно каплями пота, покрывается пузырьками воды, и удовлетворенность дома, открывающего на белом фасаде свои окна, жадно вдыхающие горизонт, и аромат цветов, которые торопятся закончить день пламенной красоты, и птицы, которые поют по приказанию часов, чтобы свить для них в небе гирлянды радости, – все это и тысячи других невидимых вещей и жизней собираются для свидания и сознают свою продолжительность вокруг этого зеркала времени, на котором солнце – лишь одно из колес великой машины, тщетно подразделяющей вечность, – отмечает благожелательным лучом расстояние, которое земля и все, что она на себе несет, проходит каждый день на звездном пути.

Тревожность нашей морали

I

Мы живем в такую эпоху нашего развития, которой нет примера в истории. Большая часть человечества, и как раз та, которая в прошлом являлась творцом всех наиболее важных, известных нам событий, мало-помалу покидает религию, в которой она жила в продолжение двадцати столетий.

Факт угасания религий не нов. Во тьме времен он, должно быть, не раз повторялся. Летописцы конца Римской империи заставляют нас присутствовать при смерти язычества. Но до сих пор люди переходили из храма, который разрушался, в храм, который воздвигался, покидали одну религию, чтобы вступить в другую, между тем как мы покидаем нашу религию, не зная, куда идти. Вот явление новое, чреватое неизвестными последствиями, в котором мы живем.

II

Бесполезно напоминать о том, что религии благодаря обещаниям загробной жизни и своей морали имели огромное влияние на счастье людей, хотя бывали и такие религии, весьма значительные, как язычество, которые не заключали в себе ни этих обещаний, ни морали в строгом значении этого слова. Мы не будем говорить об обещаниях нашей религии, потому что они прежде всего погибают вместе с верой. Между тем мы продолжаем еще жить в зданиях, воздвигнутых моралью, которая была порождением этой удаляющейся веры. Но мы чувствуем, что, несмотря на поддержку привычки, эти здания раскалываются над нашими головами и что уже во многих местах мы очутились без крова, под неожиданным небом, не отдающим больше никаких приказаний. Итак, мы присутствуем при более или менее бессознательной и лихорадочной выработке скороспелой морали, – ибо в ней чувствуется необходимость, – складываемой из обломков, подобранных в прошлом, из выводов, заимствованных у обыкновенного здравого смысла, из некоторых законов, провиденных наукой, и наконец из некоторых крайних интуиций сбитого с пути разума, который, совершив поворот к новой тайне, возвращается к древним добродетелям, недостаточно подкрепляемым здравым смыслом. Любопытно, быть может, попытаться уловить основные черты этих построений. Кажется, пробил час, когда многие спрашивают себя, не обезоружат ли они сами себя и не сыграют ли они неблагодарную роль одураченных, если будут продолжать следовать правилам высокой и благородной морали, живя в среде, подчиняющейся другим законам. Они хотят знать, не сентиментальны ли и призрачны, не навязаны ли только привычкой мотивы, привязывающие их еще к старым добродетелям. И они ищут довольно безуспешно в себе самих опору, которую им еще может предоставить разум.

III