Жизнь Николая Клюева

«В 1929 году Клюев еще носил русскую рубашку, которая производила странное впечатление в сочетании с надетым поверх нее обыкновенным городским пиджаком и брюками, заправленными в сапоги с голенищами. Насколько верны рассказы о том, что еще до революции он являлся в таком наряде в самые шикарные рестораны Петербурга, я не могу сказать, ибо его об этом не расспрашивал. Он интересовал меня прежде всего как человек и художник, а не с точки зрения фольклора. <...> Может быть, в многочисленных наших беседах, когда он навещал меня или я бывал у него, я напрасно не проявил больше интереса к этой стороне его личности, но мне сдается, что, если я пользовался его доверием и дружбой, то это было главным образом благодаря моему человеческому, а не литературному отношению к нему. Этому доверию я был обязан тем, что позднее, уверенный во мне, он доверил мне рукопись своей поэмы, которую считал своим magnum opus,* [Главное произведение (лат.)] но опубликовать которую в России ему, разумеется, не разрешили бы. Уже впоследствии я узнал, что за границей сохранился только мой экземпляр поэмы, и я никак не думал, что настанет день, когда мне удастся исполнить данное поэту обещание напечатать эту вещь после его смерти».** [Первая публикация «Погорельщины» была осуществлена Г.П. Струве по экземпляру, принадлежащему Ло Гатто, в однотомном «Собрании сочинений» Клюева (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1954)].

Более, чем другие поэмы двадцатых годов, «Погорельщина» обнажает красочную, изобразительную, «иконописную» манеру зрелого Клюева. Живопись, особенно древнерусская, была, как уже говорилось, одним из пристрастий Клюева, коему он отдавал себя подчас столь же увлеченно, как и литературе. Клюев неплохо рисовал сам – сохранилось несколько выполненных им набросков. Он дружил с известными художниками; его рисовали или писали маслом Л. Бруни, Ф. Бухгольц, И. Грабарь, Б. Григорьев, К. Соколов, В. Щербаков и др. Клюев неплохо знал историю мирового искусства, но любимым его художником всегда оставался Рублев. В 1921 – 1922 годах в Вытегре Клюев работал над поэмой, прославляющей древнерусских иконописцев; в ней немало превосходных строк:

Я хочу песнословить рублевские вапы,

Заозерье перстов под гагарьим туманом...

Живя в Ленинграде, Клюев часто бывал на выставках. Дошедшие до нас отзывы поэта о художниках и произведениях живописи отличаются и меткостью, и выразительной силой. В.А. Баталии, вспоминает, как он с другими студентами Ленинградского университета сопровождал Клюева в марте 1928 года на выставке «куинджевцев» (то есть Общества имени А.И. Куинджи; 1909-1931).

«В вестибюле его встретили Рылов* [Аркадий Александрович Рылов (1870-1939) – известный художник-пейзажист, в 1922-1928 годах – председатель правления Общества им. А.И. Куинджи; в 1920-е годы поддерживал отношения с Клюевым] и Власов** [Сергей Алексеевич Власов (1873-1942) – живописец-пейзажист. В 1920-е годы был дружен с Клюевым; некоторые из работ Власова озаглавлены строчками клюевских стихотворений: «В златотканые дни сентября...», «Явью сказочною, древней потянуло на меня...» и т.д.] – видимо, его давние знакомые. Сначала ходили по залам с большими картинами Власова («Власов – мой кум», – представил нам его Клюев). У картины «Невидимый Град» с изображением подводного «Града» с выходящей на поверхность озера звонницей, на которой женщина с исступленным лицом, распущенными волосами, озаренная зловещим пламенем, звонит в набат, Клюев остановился и сказал: «Не картина – видение. Провидит художник скорби Великого Града. Потому и бьет девица в набат: «Спасайтесь! Погибаем». И действительно было в картине что-то глубоко тревожное, может быть, мистическое.

У картины худож<ника> Жаба «Море» Клюев значительно произнес: «Пучина!» Море на картине было сумрачно, с нависшими над ним тучами. Необычайно чувствовалась его глубина-бездна: «Пучина!» Кто-то (очевидно, по контрасту цветовому) вспомнил «Девятый вал» Айвазовского. Клюев презрительно заметил: «Раскрашенный поднос».

И все другие «отметки» Н<иколая> А<лексеевича> у картин выставки поражали глубокой проницательностью и осведомленностью. Чувствовался во всем большой художник».

На выставке были представлены портреты самого Клюева, выполненные, в частности, Ф. Бухгольцом и В. Щербаковым, бюст работы В. Дитриха. В ленинградской культурной жизни 1920-х годов такое событие не могло пройти незамеченным. Историк литературы и критик В.Ф. Боцяновский, повстречав Клюева 28 марта 1928 года, записал в тот же день:

«В трамвае встретил Клюева. Поддевка. Особого фасона, конусообразная, деревенская шляпа. Высокие сапоги. Разговорились о портретах его на выставке Куинджи.