Жизнь наградила меня

В одном из них он пишет, что прочел мои заметки на полях рукописи романа и повести, и сетует, что хотя все они справедливы и уместны, его обидел немного залихватский и чуть ли не злорадный тон этих записей. Он пеняет мне, что я «порезвилась», и что это нехорошо. «Литературные дела – главное в моей жизни и единственное, пожалуй. Я пишу очень старательно и с большим трудом, а в последний год с большим напряжением, потому что решил поломать свой стиль и отказаться от многих приемов, которыми в какой-то степени овладел, истребить то, с чем освоился». И дальше: «Я знаю, что у меня пока не выходит, и со всеми твоими указаниями согласен, но иронизировать в таком случае я бы не стал». Он пишет (и я думаю, что это очень справедливо), что в этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка.

Кто-то сказал о Толстом: «Лев Николаевич весил 80 килограммов, но это были 80 килограммов чистой литературы». Я бы сказала то же самое о Довлатове с той оговоркой, что он весил в два раза больше…

В дни нашей молодости, общаясь с Бродским, Рейном, Найманом, Ефимовым и Довлатовым, я считала их столь выдающимися поэтами и писателями, что мне и в голову не приходило обнародовать свои литературные попытки. Я стучала на машинке в глубокой тайне, боясь глумленья. Но однажды, забредя с Довлатовым сперва в рюмочную, а потом в пельменную на углу Литейного и Некрасова, я разомлела, потеряла бдительность и призналась, что написала рассказ «Белое чудо», который перекликался с первым романом Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть». (В те времена я мечтала достичь уровня Франсуазы Саган так же страстно, как Довлатов мечтал достичь уровня Василия Аксенова.)

Известие о моих литературных поползновениях Довлатов воспринял с таким видом, будто перед ним была курица, размахивающая дипломом из Гарварда. Сделав полуучастливое-полупренебрежительное лицо, он заявил, что мне писателем не бывать. И даже не потому, что совершенно бездарна. Судя по моим оценкам его рассказов, у меня есть литературный вкус, чувство языка и вообще кое-какое дарование. Но я никогда не стану писателем, потому что моя жизнь начисто лишена трагедии.

– Литература – это расправа с самим собой, – назидательно говорил Сергей, – а ты к себе слишком хорошо относишься.

На мои заверения, что я себя презираю и ненавижу и что мне нет с собой места на земле, Довлатов возражал:

– Недостаточно. Тебя погубит благополучие и оптимизм. В твоей жизни не только нет трагедии, в ней нет элементарной драмы.

– А в чем заключается твоя трагедия? – взорвалась я. – Ты – молод, талантлив и здоров как бык!

– Что ты можешь знать о трагедии пишущего человека, – демонически поводил очами Довлатов, – который к тому же люмпен?

– Твоя трагедия в том, что у тебя нет денег на водку! – Я схватила пальто и, хлопнув дверью пельменной, вылетела на Литейный.

– Эта фраза из Нориного лексикона! – закричал он вслед.

В общем, мы поссорились из-за того, кто из нас более несчастен. Примерно так же, как Бродский и Найман подрались, будучи не в состоянии решить, кто из них более одинок.

Однажды, уже в Америке, Довлатов, настроенный добродушно, признался:

– Когда я впервые узнал, что тебя печатает «Время и мы», «Новое русское слово» и собирается публиковать «Континент», я почувствовал неприятное жжение в груди и испугался, не инфаркт ли это. Но со временем я благородно смирился с этим вопиюще несправедливым фактом.

Конечно, жжение в груди и страх инфаркта были очередной звонкой фразой, рожденной в ходе беседы, а не реальными чувствами. Но не такова была я, чтобы кротко сносить насмешки.

– Позволь и мне поделиться соображениями о твоей судьбе. Невероятное везенье, что тебя выгнали из университета, забрали в армию и ты оказался надзирателем в уголовном лагере. Представь на минуту, что ты доучился, получил диплом специалиста по финскому языку и литературе, и куда бы ты с ним делся? Редактором какого-нибудь занюханного журнала? «Интурист» тебя бы не нанял – ты пьющий и политически неблагонадежный. И о чем бы ты писал свои рассказы? О фарцовщиках на Невском? О скандалах в ресторане «Восточный»? О драках с Асиными кавалерами? А так ты получил уникальный опыт и неисчерпаемые темы для литературы. У нас нет другого писателя-вохровца, наделенного к тому же талантом и какой-никакой душой. Ты – единственный. И твои произведения о лагере – наиболее сильные из всего, что ты пока написал.

Мне показалось, что я ошарашила Сергея сообщением о свалившейся на него в юности удаче. Он сам о ней не догадывался и по достоинству не ценил.

Но мы не всегда стремились поддеть друга друга носком кованого ботинка. Вот совсем другой пример.