Жизнь наградила меня

– Как же вы смели, сударыня, позабыв приличие и уважение к моей выдающейся наружности, обесчестить меня таким поносным именем?

Поэтом имел право быть только Бродский, вокруг него, как вокруг солнца, имели право вращаться Рейн и Найман. Бобышев был презираем Сергеем с самого начала их знакомства. Дима отвечал ему взаимностью. На опубликованную Довлатовым повесть в «Юности» Бобышев отозвался так: «Портрет хорош, годится для кино, но текст беспрецедентное говно».

Из прозаиков, кроме Аксенова и Битова, Довлатов испытывал почтение к «Горожанам»: Вахтину, Ефимову, Губину и Марамзину. Среди бывших университетских товарищей любил Андрея Арьева и даже время от времени затаскивал меня к нему в гости и почему-то не любил Федю Чирского, который мне был очень симпатичен.

А отношение Довлатова ко мне являло собой клубок противоречивых эмоций, которые с переменным успехом балансировали между добродушно-положительными и резко отрицательными.

Положительные эмоции вызывались, в основном, следующими причинами:

1. Довлатов держал меня за лакмусовую бумажку. Он полагал, что если рассказ мне понравился, он удался. А мне, как я уже признавалась, нравилась каждая его строчка.

2. Он был убежден, что мое присутствие в его жизни обеспечит ему литературную удачу.

Отрицательные эмоции вызывались убеждением, что моя жизнь представляет собой сплошной праздник без антрактов. Горят камины, сияют люстры, звучит музыка небесных сфер, и занавес никогда не опускается. Всё это «буржуазно-омерзительное» благополучие Довлатов люто ненавидел, старался его разрушить и тем самым, по его выражению, «выбить у меня из-под ног табуретку».

«Хоть бы тебя грузовик переехал, что ли, и стала бы ты калекой, – мечтательно говорил он. – Виктуар бы тебя бросил, а я бы поднял».

В те первые годы Довлатов давал мне читать всё им написанное. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным. Очевидно, мои постоянные восторги действовали как наркотик для неуверенного в себе молодого прозаика. Со временем я несколько отрезвела и начала замечать и литературное кокетство, и заметное подражание Хемингуэю. Стала позволять себе критические замечания. Иногда, с разрешения автора, я делала эти замечания на полях рукописи. Видит Бог, я старалась быть деликатной, но по неопытности, видимо, недооценивала Сережину ранимость. Он обижался и отвечал высокопарными объяснениями, а то и переходил в атаку. Часто это бывало в письмах.

Например, в мае 1968 года Довлатов пишет из Комарова, что от моих писем веет холодом и душевным покоем. Он уверяет меня, что литература цели не имеет и что лично для него литература – выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. И он не знает, зачем пишет, «уж если так стоит вопрос, то ради денег».

Письмо заканчивается декларацией, что «…соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка».

Год спустя, в июне 1969 года, он информирует меня из Дома творчества в Комарово о своих литературных делах. Он пишет, что «Записки тренера» подвигаются довольно быстро и сулят 100 страниц. 40 – готовы. Он говорит, что в этой повести он использует совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любым языком. Сергей пишет, что хочет показать мир порока как мир душевных болезней, безрадостный, заманчивый и обольстительный, и что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще он хочет показать, что истинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.

В конце Сергей иронично добавляет, что его творческие планы выглядят «скромненько», что настроение у него неважное, и просит хотя бы коротко отвечать на все его письма. Хотя бы парой многоточий или восклицательным знаком, «с которым мы похожи, как братья».

Весной 1969 года Сергей покинул кораблестроительную газету «За кадры верфям» и решил получить новую профессию, способную прокормить его и семью, а попутно придать ему сходство с Микеланджело. Задумал он стать резчиком по камню и поступил учеником к какому-то скульптору (фамилию его не помню). Мы виделись в это время реже, но письма шли своей чередой.