Жизнь моя

Она взяла ножик и заточила перо. В резком свете утра ее руки выглядели потрескавшимися и красными, как вяленая оленина. Женщина двадцати девяти лет с руками старой карги.

Потрясенная, она опустила перо. Даже если Клеону чудом удастся передать Гаю письмо и случится еще большее чудо — Гай соизволит его прочесть и, испытав к ней жалость, изобретет способ тайно вытащить ее семью из города, что он должен подумать, увидев ее? Сможет ли он хотя бы узнать ее? Каково ей будет видеть растущий ужас в его глазах, когда он поймет, что эта высохшая развалина была его Ликарис?

До осады она гордилась своей внешностью. Все еще стройная, несмотря на деторождение, все еще сохранившая зубы, и густые черные волосы. Но теперь! Ее одежды свободно висели на ней. Ее волосы стали грубыми и тусклыми, как пенька. Ее кожа стала цвета грязного снега.

— Ах, прекрати, — раздраженно пробормотала она. — Ты делаешь это не для того, чтобы удивить его своей красотой. О тебе речи вообще не идет. Просто помни об этом, глупая дурочка, и принимайся скорее за письмо!

Она налила себе еще полчашки поски. Две капли капнув богине, она одним глотком выпила остальное, закусив снегом, ловко, как стойкий легионер. Ей пришли на ум любимые строчки: «Крылатый конь иногда приходит ко мне в моих снах — и не только, когда я пьян. Но когда я пьян, вы могли бы видеть, как Пегас летает».

— Это все спирт, — пробормотала она, когда тепло поски заструилось по ее телу. — Ты ведь еще не умерла, девочка моя? Так за дело! И когда закончишь, в награду получишь ванну. Это придаст тебе силы на день. Хорошая, живительная, бодрящая ванна, полная снега. — К отвращению мужа, она стала почти столь же сведуща в ваннах из снега, как и в торговле.

Она обмакнула перо в чернильную гущу и начала писать. Скорее, пока не выветрилась поска и она не изменила решение.

Глава 20

Известковая ферма, ранний февраль, спустя двенадцать лет

Антония сидела над кружкой кофе в крошечной кухне своей лучшей подруги и старалась не обращать внимания на ожесточенное шептание, доносящееся из холла.

— Я не желаю завтракать, когда она здесь, — шептала Эмма, девятилетняя дочка Кейт. — Она вся в черном и страшная, как ведьма.

— Не будь смешной, — решительно возражала ее мать. — Эмма, вернись. Эмма! Вернись!

Прогремели шаги вверх по лестнице.

Сидевший на другом конце стола муж Кейт, Фил, послал Антонии жалкую усмешку.

Она заставила себя улыбнуться в ответ. Она всегда надеялась, что дети будут любить ее, но это случалось редко, и Эмма не стала исключением. Антония гостила в Эрика Гарденз уже пять дней, с тех пор как прорыв трубы сделал необитаемой ее собственную маленькую квартирку, и Эмма ни разу не ела в ее присутствии.

Она медленно повертела кружку в руках. Жила-была ведьма. Жила она в полном одиночестве, в ужасной маленькой квартирке с прохудившейся крышей, и одевалась во все черное, и не имела ни денег, ни нормальной работы, и пугала маленьких детей, не желая того…

В любой другой день она бы посмеялась над этим, потому что не позволяла себе предаваться самосожалению. Но этим утром, держа конверт, ждущий, когда его вскроют, она чувствовала себя уязвимой.

Она окинула взглядом яркую оранжевую кухоньку Кейт, полную всевозможных свидетельств жизни семьи: шаткая груда документов Фила, последний «проект» Эммы — крепость норманнов, сделанная из рулонов туалетной бумаги, холодильник, покрытый магнитиками, державшими списки «что купить» и маленькие записки, которые Кейт и Фил оставляли друг другу, когда задерживались на работе, а задерживались они всегда.

Ее руки сжали кружку.

Кейт вернулась на кухню с красным лицом после безуспешной борьбы с дочерью. Она взглянула на конверт под локтем Антонии.

— Ты собираешься его вскрывать?

— Ммм… — ответила Антония.

По почтовому штемпелю они обе поняли, что это — письмо от поверенного, сообщающее, что ей досталось в наследство от матери.

В лучшем случае это могла быть половина квартиры в Тутинге — все, что осталось после финансового краха. Что ж, небольшая, но все же удача: когда страховщики отказались оплатить ремонт, у нее оказалось ровно семьсот фунтов в банке на старость и никакой работы, с тех пор как она закончила монографию о керамике, сделанную за бедного профессора Эджвара.

Но она все еще колебалась. Она чувствовала себя подлой и жадной, думая так о матери. Это была ее мать. Ее последняя связь с прошлым. Холодный белый конверт на столе.

— Ну, давай, — сказала Кейт уже мягче.

Антония взяла конверт и вскрыла его. Быстро пробежала глазами содержание.

За окном шумели машины, дети хлопали садовыми калитками, где-то бубнил телевизор.

Рука Антонии потянулась к горлу.

— Что?! — хором спросили Фил и Кейт.