Жизнь как она есть

— Разведчика партизанского, мальчонку. Немцы за ним очень охотились: просто неуловимый мальчонка был. И награды за него обещали, и что хочешь. Вот и выследили его. Только он живой не дался. Перебил нас видимо-невидимо. Да нас-то было, почитай, человек сто пятьдесят, а он один. Патроны у него, видно, кончились в автомате. Так он подпустил всех к себе поближе и гранатой их. Потом встал во весь рост и говорит; «Берите меня, говорит, в плен». Тут еще несколько человек бросились к нему, а он снова гранатой. Была, значит, у него последняя. Он ее занес над головой и взорвал. И сам лег, и людей уложил. Судья говорит предателю:

— А то и не люди вовсе были. Какие же это люди — сто пятьдесят человек против одного мальчонки.

— Так мальчонка какой! Даже немецкий офицер, и тот нас срамил, его в пример ставил.

— А вы стреляли в Марата? — спрашивает судья.

— Нет, не стрелял. Был приказ не стрелять в него, а взять живьем. Мы его в кольцо окружили и, значит, подбираемся…

— Как волчья стая? — говорит судья.

— Чего уж там. Было это. Только я никому больше зла не принес. А что Марат сгинул, так это он сам себя…

Судья даже со стула своего привскочил:

— Это как же сам? Значит, должен был на поруганье вам сдаться?

— Да нет, гражданин судья, я, конечно, понимаю…

— И не сгинул Марат. Жаль, что вы этого не видели. Вас же по всему свету двадцать лет искали. А то видели бы вы, что стоит теперь в Минске бронзовый Марат.

А он, мучитель, голову опустил и все повторяет:

— Только, гражданин судья, пусть я в Марате повинный, признаю это и казню себя, а больше зла за мной нет.

Вот тут очередь и до Аксиньи дошла. Спрашивают ее, кто из подсудимых ей знаком. Она сразу на него и указала. Говорит: а кто в Марусю, ее дочку, стрелял? А кто, говорит, до полусмерти избил Шуру Аксёнчик, мать ее и дитя трех недель от роду?

Побелел он, как известка, белый стал, головой мотает, как будто и языка лишился.

— Что же вы, — говорит судья, — узнаете эту женщину?

— Не помню, — говорит, — чего, — говорит, — не было, война длинная, может, и встречал.

— Встречали или избивали?

— Не помню.

А тут уж Аксинья разошлась.

— А помнишь, — говорит, — как пострелял всю семью Лиходеевских? Детей малых не пожалел, старуху слепую. А за что? Лошадей своих Марат и Ларин оставили у Лиходеевских. Помнишь, — говорит, — это или забыл?

— Я там, — говорит, — не один был. Там и немцы и другие полицаи были.

Вот так встретилась Аксинья Шакаль через двадцать один год с одним из палачей Марата.

Эта встреча была последней. Предателя приговорили к расстрелу.

В конце войны мы решили перезахоронить Марата на станьковском кладбище. Дядя Николай с друзьями съездили в лес, где он лежал в могиле вместе с Лариным, и привезли останки Марата в новом красном гробу.

Я потребовала открыть крышку гроба.

Я должна была убедиться.

Это был Марат. Его большая голова. Его лоб. Его волосы.

Я отрезала ножницами немного его льняных, шелковых волос. Теперь они хранятся у меня.

Через несколько лет общественные организации Белоруссии решили перенести прах Марата в центр Станькова.

Хоронили его как воина.

Пришли тысячи жителей района, пионеры и комсомольцы, приехали из Минска руководители партии, правительства. Пионеры и комсомольцы давали клятву.

Артиллерийским салютом прощались с Маратом! Теперь он навсегда здесь, недалеко от дома, в котором родился.

И стало традицией: в День Победы, девятого мая, каждый год на могиле Марата происходят митинги.

ВОЙНА ОКОНЧЕНА! ПОБЕДА! НАКОНЕЦ-ТО!

Первым эту весть узнал по телефону ранним утром дежурный по сельсовету комсомолец Коля Котов.

Он бросился через дорогу и забарабанил нам в окно.

В доме все сразу всполошились, забегали от радости. Я быстро оделась. Народ высыпал на улицу. Все плакали от счастья и от горя одновременно. Сколько его накопилось в каждой семье, в каждом сердце! Люди крепились, не давали себе распуститься, а тут будто разом прорвало…

Через несколько дней Костя увез меня в Дзержинск, и я стала работать в редакции районной газеты корректором и бухгалтером. Первое нравилось, второе душа не принимала.

Сидели мы с Костей в одном кабинете, и я постоянно чувствовала его заботу о себе. Голодали мы в ту пору отчаянно. Получим с ним хлеб за неделю вперед, и за один день съедим.

Помогать нам было некому, у Кости только отец-старик в деревне, и нам приходилось нелегко.

Когда в Станькове восстановили почтовое отделение (это случилось только через полгода), я вернулась снова к тетке и пошла работать на почту телефонисткой.

Зарплата моя вместе с пенсией составляла сумму небольшую, а цены на все были немыслимые. Стала выручать швейная машинка. Я слыла лучшей портнихой во всей округе — заказов хоть отбавляй, модниц развелось тьма-тьмущая, и я зарабатывала прилично. Почти всю пенсию и зарплату, а главное — приработок, отдавала тетке.

Я приоделась. Кое-какие платьица у меня появились на смену форменному хлопчатобумажному, да и райсобес помогал одеждой. Обшивала я и тетушек, и ребятишек.