Жизнь как она есть

И хотя «не такая страшная» и «под местным», я все же немного орала. Явно изменяло мне мое терпение, изнежили меня здесь, что ли…

Снова были прежние «прелести», да еще от морфия болела голова. А боль в ноге… Позже, в других госпиталях, я смеялась и пела после операций. Чем больше болит, тем громче пою. Помогало.

Хорошо помню необыкновенно радостное сообщение Совинформбюро. В палате был репродуктор, и я затаив дыхание слушала мужественный голос Левитана, возвестивший об освобождении нашими войсками Орла и Белгорода. Ничто так не помогало жить, забывать о всех своих бедах, надеяться на лучшее будущее, как радостные вести с фронта. Узнают ли об этом сразу там, в станьковском лесу, Марат, Саша Райкович и все мои товарищи из бригады?

Сначала меня эвакуировали в Москву. Меня отправили с документами для определения в Институт протезирования и ортопедии. Но в Москве всех заново «пересортировала» целая комиссия врачей, и мне выправили документы в эвакогоспиталь, так как рана еще не зажила.

Москва превратилась в перевалочную базу, через которую эвакуировали в глубокий тыл.

Прожили мы там двое суток. На третьи прямо к воротам пакгауза подали санпоезд. Его быстро загрузили. Видно здесь все это было не в новинку, хорошо отлажено.

Меня поместили у окна на верхней боковой полке подо мной лежал слепой, напротив в купе — молодые ребята с тяжелыми ранениями в грудь и в брюшную полость. Было несколько «ручных». Этим я писала письма родным и близким, слепому, все время сворачивала папиросы из махорки, прикуривала и подавала вниз.

Комиссар санпоезда поручил мне читать вслух газеты.

— Будешь политинформатором в вагоне, — сказал он.

Что ж, это было мне не в тягость. Однажды я вычитала в одной из газет об убийстве белорусскими партизанами гебитс-комиссара Белоруссии Вильгельма Кубэ, гитлеровского ставленника и палача. Фамилии героев не указывались Я и радовалась, и мне было грустно немного: там вовсю воюют, а я…

Физически я почти не страдала: левая нога зажила, а рана и свищ на правой не беспокоили. Перевязки делали регулярно.

Зато меня все больше и больше начинало мучить сознание своей бесполезности. Подолгу я задумывалась над будущим: как я буду ходить? Смогу ли я ходить на протезах и как буду ходить, если смогу? Меня некоторые утешали: ведь ноги у меня были ампутированы до колен. «Вот когда выше — это дело дрянь», — говорили мне. И все же, чем я стану заниматься? За плечами всего восемь классов и никакой профессии. «Умею работать руками, все умею делать, — думала я, — пойду учиться на повара или в швейную мастерскую».

О большем я и не мечтала. Для меня главным было начать двигаться самостоятельно, а там найдется выход. Очень хотелось учиться.

А затаенно, где-то в глубине души, прятала мечту научиться хорошо ходить, снова вернуться в партизанский отряд и пойти в конную разведку рядом с Маратом и Сашей Райковичем. Сколько «неоплаченных счетов» оставалось у меня к фашистам за все, за все: и за маму, и за мои скитания в Минске, за Колю Комалова и Ивана Андреевича Домарева, за муки, голод, за убитых друзей, за сожженные села и расстрелянных женщин и детей, которых я видела собственными глазами в Литавце…

Еще до войны я всегда хотела куда-нибудь ехать, но мало где была, только в Минске. И эта большая дорога — чуть ли не через всю страну — радовала меня новизной: я вглядывалась в города, вокзалы, людей, леса и реки — всюду была жизнь, сосредоточенность. Даже из окна вагона я могла это наблюдать.

Ехали мы долго, суток двенадцать или тринадцать, подолгу простаивая на станциях и разъездах. Постепенно менялась природа: Урал… Сибирь… И вот, наконец, Иркутск.

Помню в госпитале этого старинного сибирского города всех нянечек, медсестер, врачей и теперь еще продолжаю восхищаться их терпением и вниманием. Непонятно было, когда эти люди отдыхали и отдыхали ли вообще.

Я старалась никому не надоедать, никогда ни на что не претендовала.

Взбунтовалась я только однажды, когда мне принесли протезы, — истерически плакала и не хотела их надевать. Это были учебные, а они топорны, грубы, просто безобразны.

Как меня ни уговаривали, я долго отказывалась встать на них.

И еще был случай: подралась с одним молоденьким раненым сержантом. «Подралась» — не совсем точно, просто я его отлупила, а он меня и пальцем не тронул. А случилось это так. При госпитале стал работать учебно-курсовой комбинат. Я начала посещать курсы бухгалтеров связи (одновременно осиливала программу за девятый класс средней школы), их посещали и мои «сопалатницы» Таня Безрукова, Ерофеева и многие ребята, которым надо было осваивать мирные профессии, так как после госпиталя они уходили на «гражданку». Один сержант из Ворошиловграда — Миша Урсол, из палаты, что напротив нашей, — тоже посещал эти курсы. Знаний у него было значительно больше, чем у остальных: еще до призыва в армию он закончил десятилетку. Кроме того, любил он математику и знал ее блестяще. Это мы сразу все отметили, и Миша всем нам стал помогать.