Жизнь как она есть

Обычно он приходил к нам в палату, мы все усаживались вокруг стола и решали задачи. Часто он брал меня в охапку и, не дожидаясь нянечек, уносил в комнату для занятий, а по окончании приносил в палату. Мы с ним очень сдружились, бывали вместе и в нашей палате, и в библиотеке, и в кино. Я «навещала» его тоже: он приносил меня в свою палату, где подобрались очень славные люди. Миша среди них был самый молодой, и его звали «сыном палаты».

После отбоя мы писали друг другу записки, а ночные нянечки тетя Тоня и тетя Фрида были нашими добросовестными и неутомимыми почтальонами. Записки были смешными, наивными, иногда озорными, иной раз и лиричными. Миша писал мне на большом листе печатными огромными буквами: «Ада, ты мой идеал!!!» Я оставляла это признание без ответа и писала ему: «Миша, мне очень нравится Дон-Кихот, что стоит в библиотеке, принеси его мне». На следующий день у меня на тумбочке красовался бронзовый Дон-Кихот.

А иной раз вроде бы и писать нечего было, но я вдруг получала записку: «Завтра в клубе я занимаю тебе место в двенадцатом ряду. Ждать буду с нетерпением, пожалуйста, ни с кем больше не садись». Чего там было «ждать с нетерпением», и с кем я могла сесть, когда сам Миша чаще всего меня и уносил туда.

И все равно это было приятно, все равно я забывала о своем положении, и мне уже порой казалось, что я «как все».

Однажды «курсанты» ушли после занятий в свои палаты. Миша в этот день почему-то отсутствовал, я сидела одна и ждала нянечек с носилками.

Неожиданно заглянул в дверь Миша.

— Тебя не унесли еще? Давай я унесу. — Он поднял меня и вдруг снова посадил на стул. — Не могу, Ада…

Я почему-то подумала, что он решил надо мной поиздеваться.

Обида целиком завладела мною, обида и злость. Я стала бить Мишу по щекам, таскать за волосы. Он стоял на одном месте и не сопротивлялся. Потом он схватил мои руки, оторвал от своих волос и, хромая, пошел к выходу.

В дверях уже стояли нянечки с носилками и видели, как я «добивала» Мишу.

По госпиталю разнеслась новость: «Ада Казей и Миша Урсол подрались».

Обстоятельства пришла выяснять доктор Уварова — наша палатная и начальник отделения. Я ничего не стала объяснять, ревмя ревела, а в душе была уверена, что Миша нарочно, в насмешку, отказался нести меня.

Потом два дня подряд вызывали Мишу то к начальнику госпиталя майору Капустину, то к замполиту Синцову.

В результате выяснилось: когда Миша поднял меня и сделал шаг, то ударился раненой ногой о выступ постамента, на котором стоял огромный бюст легендарного сибирского партизана Каландарашвили. Удар пришелся в самое болезненное место. Сказать мне об этом парень посчитал для себя позорным: как же так, не смог выдержать пустячной физической боли…

Потом Миша пришел ко мне с повинной, пришел сам, как «настоящий мужчина», извинился, и мы помирились. Как приятно было это примирение! И только одного не могу понять: почему я сама не признала своей вины, если не перед начальством, то хотя бы перед Мишей?

Кажется, в марте Мишу выписали, и он уезжал в Горький, где формировались части для фронта.

Мы, девушки, всем нашим друзьям, особенно тем, кто возвращался на фронт, всегда что-нибудь дарили на прощание: носовые платки, кисеты, подворотнички, бумагу, конверты, карандаши и прочие нехитрые вещички. Обычно вся работа по рукоделию лежала на мне: я умела вышивать, вязать, шить. Меня уносили вниз к сестре-хозяйке, и там я вовсю кроила и строчила на машинке «подарки». Недостатка в материале для них не было. Цветные нитки, спицы, иголки, обрезки материалов для кисетов, шерсть для вязания приносили мне шефы-жены летчиков из местного аэропорта. Подарки мы складывали в аккуратный пакет, связывали лентой и надписывали: «Вскрыть в вагоне». В пакете были и записки от нас.

Такой пакет мы вручили и Мише Урсолу, когда он пришел в нашу палату проститься в день своего отъезда. Он был обмундирован в «х.б.» (как мы называли хлопчатобумажную форму), на ногах обмотки и тяжелые солдатские ботинки с «железками», на груди орденские ленточки и знак тяжелого ранения. Тонкую шею неплотно облегал большой воротник гимнастерки. В форме Миша казался еще моложе своих девятнадцати лет.

В его пакет я вложила записку, которую сочиняла всю ночь: