Жизнь и время Гертруды Стайн

В результате беспощадной игры со словами и грамматикой у Гертруды Стайн происходит смешение жанров. Часто названия зарисовок вроде бы не имеют отношения к тексту, а отражают некоторое свойство предмета в заглавии. Либретто Четверо святых в трех актах она называет ‘оперой, которую надо петь’. На самом деле там 27 святых и пять актов. Ни на какое либретто оно не похоже — ни действий, ни выделенных текстов для исполнителей. В детективном рассказе Кровь на полу гостиной так и не узнать, кого убили и кто убийца. Роман Брюси и Вилли на самом деле состоит в основном из диалогов. Ее так называемые пьесы лишены театральной конструкции, описания костюмов, декораций, движений и прочих театральных аксессуаров. Поэмы иногда включают рифмованные строки, иногда нет.

Произведения Стайн не имеют подобных себе в американской литературе. В 1938 году она повторила свое стародавнее утверждение, что люди не меняются от поколения к поколению, за исключением того, как они воспринимают [окружающее] и как видят их самих. В соответствии с этим она использует теорию т. н. «prolonged present», т. е. ‘продолжающегося настоящего’. Все люди неизменны, изменяется разве что окружение (composition, по Стайн), в котором мы живем.

Некоторые лингвисты находят ‘продолжающееся настоящее’ в какой-то степени характерным для американской речи с ее частыми повторениями, причастиями настоящего времени и предложными оборотами. Они полагают, что в 20-х годах она пыталась убедить Андерсона, Хемингуэя и других чаще использовать идиомы, сделав их заметной частью американской речи, и тем самым отклониться от обычной манеры повествования.

Торнтон Уайлдер в предисловии к книге Стайн Четверо в Америке приводит следующий эпизод из лекционной практики писательницы. После одной из лекций на недоуменный вопрос студента, как толковать бессмысленное, по его словам, классическое ‘Роза есть роза есть роза’, Стайн разразилась следующей тирадой, которая во многом проливает свет на ее литературный стиль:

В чем трудность? Просто читайте слова на бумаге. Они на английском. Просто прочтите их. Будьте попроще и вы поймете эти вещи! <…>

А теперь послушайте! Разве вы не замечаете, что это — новый язык, так же произошло с Чосером и Гомером; поэт использует название вещи, но существует ли она на самом деле? Он мог сказать: ‘О, луна’, ‘О, море’, ‘О, любовь’, и луна и море и любовь действительно существовали. И разве вы не замечаете, после того как прошли сотни лет и написаны тысячи поэм, он, используя их, обнаружит, что это просто-напросто износившиеся литературные слова? Волнующая чистота испарилась; они превратились в черствые литературные слова… Поэт должен вернуть эту интенсивность в язык. Мы знаем, что необходимо внести некоторую необычность, иногда неожиданность, в структуру предложения для того, чтобы вернуть жизненность существительному. Но недостаточно быть причудливым. Необычность в предложении должна проистекать от поэтического дара тоже. Вот почему дважды трудно быть поэтом в позднем возрасте.

Теперь. Вам известны сотни поэм о розах, и вы чувствуете кожей, что это не розы; их там нет.

<…> Послушайте! Я не дура! Я знаю, что в ежедневной жизни мы не говорим ‘есть… есть… есть…’. Да, я не дура; но я полагаю, что в этой фразе впервые за много лет в английской поэзии ощущается алый цвет.