Жизнь и труды Клаузевица

Часть VII. Атака.

Часть VIII. План войны.

Первая часть устанавливает тот исходный базис, который является особенностью творения Клаузевица и делает последнее всеобъемлющим и великим. Он устанавливает природу войны не только как «чисто военного» явления, а как общесоциального, лежащего в природе человеческих отношений и в особенностях природы самого человека. Этот широкий базис дает ему возможность сблизить войну с другими явлениями и вложить ее в общую систему человеческих деяний, страданий и радостей. Книга сразу получила необъятные горизонты, она этим-то и выделилась на первое место среди груд сырья и посредственности.

Из подобного определения войны вытекла затем, как логически естественная, формула, что стратегия является не чем иным, как продолжением той же политики, но с иными средствами… формула, разорвавшая Гордиев узел старых путаниц и сентиментальностей.

Но из той же основной базы автор вывел и другую идею также капитальной важности, идею о двойной природе стратегии, о ее полярности. Так как эта идея была им только набросана[326], а разработать ее он не успел, то крупнейшая идея была заглушена громом решительных кампаний 1866 и 1870–1871 гг. и прочно забыта. Только на наших днях трудами исторической критики[327], а также многострадальными событиями мировой войны 1914–1918 гг. эта идея вновь оживлена, и тем за Клаузевицем восстановлена честь ее создания.

Устанавливая широкую базу для понятия войны, Клаузевиц, естественно, должен был расширить и сумму обусловливающих ее факторов. Среди них мы видим ясно подчеркнутую категорию моральных факторов и тех причин, какие ведут к их подъему или понижению. Среди двигателей, влияющих на бой, автор выделяет два: страсти, охватывающие нацию, и гений полководца. Это, конечно, далеко не полная сумма; о средствах, могущих вдохновить армию, почти не говорится, но как метод это было уже поучительной новостью. Зато анализ военного гения поражает блеском содержания и широтой своего замысла. Среди пружин морального настроения мы находим интересно проанализированными страх, физические напряжения, сведения на войне, трения — термин, введенный автором впервые и т. д.

Вторая часть касается теории войны и представляет собою ряд глубоко интересных философских эскизов. В начале ее мы находим указание на два вида деятельности на войне, которые потом автор группирует по категориям тактики и стратегии. Тот признак деления, который устанавливает Клаузевиц — основное устремление, цель — является совершенно новым, как мы уже этого один раз касались. В установке теории Клаузевиц также является новатором: проводя разницу (впервые им оттененную) между знанием и умением, признавая неотъемлемость моральных факторов, Клаузевиц находит, что теория не может быть собранием рецептов, извлеченных из учета только материальных элементов войны. Теория войны — это мудрое наблюдение (Betrachtung) прошлого и вытекающее отсюда поучение, тренирующее мозги в смысле пробуждения творчества, умения устанавливать разумную связь между средствами и целью, словом, вырабатывающее в человеке определенное военное миросозерцание. Пользуясь данными истории, теория должна упорядочить и осветить материал, чтобы каждому не приходилось учиться самому заново. Теория[328] должна руководить самообразованием вождя, как мудрый наставник руководит и помогает развитию мышления юноши, но не должна всю жизнь вести его на помочах.

В этой мудрой и осмотрительной установке понятия теории есть свои сильные и слабые стороны. Достаточно правдив Шерф, упрекающий Клаузевица за то, что он преимущественно говорит о том, чего не следует делать, и крайне скуп на положительные указания. Теория войны Клаузевица — это оппортунизм перед великими запросами войны, это указание на процесс мышления, но отказ указать пределы и цели достижений. Теория хороша для умников, свой брат — для гениев, но она — глухо заколоченная дверь для средних вождей, в этом ее слабость. И военная мысль в ее высоких исканиях еще долго будет метаться между догматической рецептурой Бюловых, Жомини, Леера и беспредметным руководительством Клаузевица — ни те, ни другие способы не дают окончательного ответа, он где-то будет посредине.

В той же второй части мы находим блестящие и по глубокомыслию, и по форме этюды о методизме, критике и об исторических примерах. Они далеко выходят за примеры узковоенной полезности и как методологические указания пригодны для всякой науки… В них мы находим ряд научных предвосхищений и пророчеств. Эти этюды всегда являлись неисчерпаемым кладезем для заимствований, далеко не всегда оговоренных[329].