Жизнь и труды Клаузевица

На основах критики Беренхорста предпринял попытку нового построения теории Генрих Дитрих ф[он] Бюлов[314], которому Клаузевиц посвятил одну из своих молодых работ, о чем мы говорили раньше. Страстный поклонник Наполеона и воодушевленный почитатель и популяризатор новых французских тактики и организации, Бюлов в своем стратегическом мышлении воплотил крайние тенденции старой школы. Его тактические воззрения примыкают к Беренхорсту, а стратегические, преподнесенные им миру в очень притязательной форме, напротив, оживляли материалистическую систему Ллойда. В удивительном противоречии с фактически уже к этому моменту завершенным переворотом во всем военном деле Бюлов видит в продовольствовании положительный или отрицательный элемент, определяющий операции; из особенностей его он затем развивает строго математическую теорию[315]. В стратегический лексикон Бюлов внес ряд новых понятий, как «операционная база», «операционный угол» и т. д. Последнее понятие, под которым разумелся угол, образуемый объектом действий в качестве его вершины и направлением сторон от объекта к крайним точкам операционной базы, явилось краеугольным камнем его теории. Бюлов утверждал с императивной настоятельностью, что можно наступать лишь при угле, большем 60 градусов, и что только при угле в 90 градусов и выше операции можно считать вполне обеспеченными. В связи с этим геометрическим принципом Бюлов рекомендовал действия на коммуникацию противника, рекомендовал фланговые позиции и эксцентрические отступления.

Это догматическое здание, руководящие мысли которого в основе не были ни глубокомысленными, ни новыми[316], явилось ярким отражением идей и формул XVIII века. Несмотря на резкий контраст с переживаемой эпохой, на провозглашение, например, конца всяким сражениям в год Аустерлица или на проповедь возможности вечного мира, благодаря усвоению правильной военной теории[317], в годы непрерывных походов Наполеона Бюлов, благодаря блестящему языку яркости образцов, подъему, а главное — дерзкой самоуверенности, произвел большое впечатление на современников и прослыл за «гениального толкователя нового времени». Для нас эта писательская фигура, несмотря на некоторые прогрессивные и даже пророческие проблески в его книгах является не более как типичным продуктом XVIII века, с которым он сближался и по сути, и по форме своего учения.

Но в умственных переживаниях Клаузевица парадоксальной и кичливой, но бесспорно талантливой фигуре Бюлова принадлежит крупное место. Своими научными экстравагантностями и геометрическим формализмом Бюлов пробудил в душе молодого мыслителя целый поток мыслей, потекших в совершенно ином направлении; он дал Клаузевицу программу, опрокинув части которой вверх дном, последний построил свою систему Бюлов явился для Клаузевица учителем наизнанку. С другой стороны, как ни был суров Клаузевиц к Бюлову в молодые годы, однако потом, едва только последний сошел с писательской арены, он иначе посмотрел на сложный, противоречивый, но полный блеска, творчества и вдохновений арсенал мыслей и чувств, оставленный преждевременно погибшим мыслителем, и Клаузевиц много потом заимствовал из этого неисчерпаемого и незавершенного источника.

Уже вполне на новой почве Наполеоновской стратегии выросли мысли Жомини, сверстника Клаузевица[318]. В военной литературе он долгое время являлся полноправным конкурентом немецкого теоретика[319].

Подытоживание их ценности произошло в тридцатых годах, когда Жомини, неоднократно уязвленный Клаузевицем, в свою очередь перешел на него в атаку, хотя, правда, довольно бледную[320].