Жизнь и смерть генерала Корнилова

На мой вопрос: «Будем ли мы с Верховным всюду, где бы он ни находился?» – Голицын ответил, что это зависит от генерала Алексеева: если он захочет, то – да, а если не захочет, то – нет!

Утром, когда я был в приемной, Верховный, проходя мимо в кабинет, сказал:

– Нас завтра хотят поместить в одной из гостиниц города. Вы будете со мной, Хан! А какую штуку сыграли со мной! Мерзавцы! – добавил он, входя в кабинет.

– Все великие люди страдали! – ответил я ему вслед. В этот день в столовой завтракали только пять человек: Верховный, полковник Голицын, Аладьин, Долинский и я.

На джигитов такая обстановка действовала удручающе, и они часто тяжело вздыхали.

– Бэ, бэ, Хан Ага, что сделали с нашим бояром! В ставке льются слезы! Жаль, что подлец Керэнски тогда в Петрограде ускользнул из-под нашего ятагана! – говорили мне, вскипая душой, джигиты.

– Ничего! Аллах все видит! Придет время – виновники этой позорной игры и предатели Родины расплатятся жестоко! – успокаивал я джигитов и они верили в это.

В дни общих слез один только Юрик сохранял постоянное присутствие духа и, разбирая коллекцию монет, стараясь не замечать матери и сестры, серьезно собрав губы бантиком, спрашивал меня:

– Скажите, пожалуйста, Хан, почему на этой монете персидский шах с крючком вместо носа?

Верховный настоял, чтобы семья его уехала куда-нибудь из Могилева. После краткого совещания с женой Верховный решил отправить семью в Москву. Таисия Владимировна, снабженная подложным паспортом, выехала на вокзал. Ее провожали Долинский и я, причем Долинский до Москвы, а я только до вокзала.

Запущенный и грязный вокзал был битком набит солдатами, удиравшими домой. Они то и дело предъявляли коменданту станции самые нелепые требования. Комендант станции, узнав, что едет семья Верховного, с трудом нашел два места для нее, в отходящем поезде. При этом он, как свой человек, волнуясь, предупредил, что в поезде едут какие-то комитетчики, которые проверяют документы, но, узнав, что бумаги в порядке, комендант успокоился. С меня взяли еще раз слово, что я не оставлю Верховного, и мы простились.

Поезд тронулся, и семья Верховного, со слезами на глазах, уехала с того вокзала, где не так давно их встречала многотысячная толпа при звуках оркестра, кричавшая: «Да здравствует народный вождь генерал Корнилов!» и т. д.

Видя иронию судьбы, я невольно вспомнил одного хивинского поэта, говорившего:

«О, судьба! Если я буду говорить о твоей несправедливости даже день и ночь, то жизни моей все же не хватит для этого!»

Вспомнил я и предание Востока: «Гамаюн (легендарная птица) несет свое яйцо на лету. Яйцо это летит к земле сорок лет. У земли яйцо лопается, и из него вылетает птенец. Тень этого птенца, упавшая на человека, делает его царем. Все жители вселенной мечтают для себя об этом миге и ждут его. И эта-то священная птица питается в степи падалью, в то время когда муха, своим присутствием внушающая нам только отвращение, питается тем же, чем и мы. Где, где, судьба, твоя справедливость?..»

Верховный, узнав о благополучном отъезде семьи, несколько успокоился.

На новой квартире

2 сентября 1917 года.

– Хан, дорогой, пойдем со мной в гостиницу «Метрополь» выбирать комнату для Верховного, так как его хотят перевести туда! – сказал полковник Голицын.

Полковник Квашнин-Самарин, полковник Голицын и я отправились в «Метрополь», поразивший нас своей грязью и неуютностью. «Метрополь» состоял из двух этажей: верхнего, в котором хотели поместить Великого бояра-узника, и нижнего, где, по моему плану, должен был помещаться конвой из текинцев. После короткого осмотра помещения мы остановились на угловой комнате в конце коридора, имевшей четыре окна, выходившие на две улицы. Благодаря изобилию света она выглядела и чище, и уютнее других. После осмотра «Метрополя» мы возвратились в Ставку.

Половина двенадцатого ночи. Верховный, собираясь ехать в «Метрополь» и одевая шинель, говорил Голицыну: «Владимир Васильевич, все бумаги должны находиться в руках надежного человека. Какую цену они имеют в будущем, вы сами понимаете!..» Он был бледен, но совершенно спокоен и даже шутил.

– Так что, Хан, говорите: едем на дачу? – спрашивал он меня, улыбаясь.

Я взглянул на кабинет Верховного и мысленно произнес: «Провались сквозь землю проклятые стены твои, сложенные, очевидно, не в добрый час и руками проклятого человека, в несчастном месте. Вошел к тебе Царь и вышел нищим! Вошел пророк – его предали и распяли. Кого еще ты готовишь за ними?!» Немые стены молчали мрачно, погруженные в глубокую тайну своей силы.

– Что это за шум, Хан? – спросил Верховный, направляясь к лестнице, ведшей вниз к выходу.

– Прибыли текинцы сопровождать своего Уллу бояра, – ответил я.

Верховный разом остановился, побледнел еще больше, и по лицу его, как бы от внутренней дрожи, пробежала судорога. Быстро повернувшись ко мне и сильно сжав мне руку, он взволнованно произнес:

– Благодарю вас всех, истинные воины!