Жизнь и приключения Заморыша

– Снимите копию, – сказал Севастьян Петрович и подал мне новую папку.

Вернулся Тимошка. В одной руке у него был стеклянный сифон с сельтерской водой, а в другой – синий эмалированный судочек, увязанный в чистую салфетку. Оглядываясь на дверь, Тимошка развязал салфетку, вынул из судка кусочек жареного мяса и, не разжевывая, второпях проглотил его. Облизнул свои толстые губы, подставил рот под трубочку сифона и нажал на рычажок. Сельтерская зашипела.

– Тимошка, поменьше – заметит, – предупредил худющий.

– Тебя, Тимошка, судить надо, – из своего угла сказал табачный. – По Уголовному уложению о наказаниях. За систематическое воровство пропитания у самого секретаря мирового съезда, коллежского асессора Крапушкина.

– И сколько я тут съел! Кусочек! – обиделся Тимошка. – Когда за все судить, так и судей не хватит.

– Чего другого, а судей, брат Тимошка, на наш с тобой век хватит. А ты вот что: если уж крадешь, то хоть делись с Касьяном. Видишь, какой он сухопарый.

Худющий презрительно фыркнул:

– Надо мне его кусочек! Прошлый раз, как поделили братские, я зашел в ресторан и съел целого гуся!

– Один?! – изумился табачный.

– Один, – гордо вскинул Касьян голову.

– А, будь ты проклят, прорва! До сих пор я думал, что гусь – птица неудобная: для одного много, а для двух мало. А тут – нате вам! – один слопал!

Севастьян Петрович, слушавший весь этот разговор, равнодушно сказал Тимошке:

– Неси уж, неси, а то как бы не заглянул сюда.

Тимошка одернул рубашку, взял в одну руку судок, в другую – сифон и понес из комнаты.

Минуту спустя он вернулся, держа на ладони клочок писчей бумаги с кусочками мяса и двумя кружочками жареной картошки.

– Во! Сам дал, – сказал он, очень довольный. Склонил набок голову, полюбовался мясом с картошкой и все отправил в рот. Проглотил, облизнулся и сел писать повестки.

Некоторое время в канцелярии слышалось только стрекотание машинки.

Приходил курьер Осип, седоусый старик с зелеными петлицами на воротнике, клал на стол какие-то бумаги, а другие брал со стола и уносил.

Дойдя в переписывании до слова «апелляция», я спросил:

– Как же правильно писать? В том деле «апелляция» писалась с двумя «л», но с одним «п», а в этом с двумя «п», но с одним «л».

Севастьян Петрович вздохнул и со своей конфузливой улыбкой сказал:

– Кто ж его знает? Так и из сената бумаги приходят: в одной два «л», в другой два «п». Где как написано, так и переписывайте: на то и копия.

– По учению православной церкви все на свете либо от бога, либо от дьявола, – сказал табачный. – Если предположить, что два «эл» от бога, то, значит, два «пе» от дьявола. А сенат до сих пор не может разобраться, кто грамотнее – бог или дьявол.

– Не богохульствуйте, Арнольд Викентьевич, – поднял Севастьян Петрович свои кроткие глаза на машиниста. – Грамматика – не божье дело, грамматика – дело человечье.

– А если человечье, то и писать надо по-человечьи. Напишет ли наш Касьян «касса» с двумя «эс» или с одним, ему из этой кассы все равно выдадут жалованья ровно восемь рублей и пятьдесят копеек, ни на копейку больше.

– Чего? – обиделся почему-то Касьян. – Вы всегда к кому-нибудь прицепитесь.

– Что ты, Касьяша! – с притворным удивлением сказал Арнольд Викентьевич. – К кому же я сегодня цеплялся?

– Все слышали к кому. Сначала к богу, потом к дьяволу, а теперь вот ко мне. А я и без того обиженный.

– Чем же ты обиженный, Касьяша?

– Чем? Будто не знаете. Тем, что родился двадцать девятого февраля. Люди каждый год празднуют именины, а я раз в четыре года. Это как, по-вашему, весело?

– Куда веселей, – сочувственно покачал табачный головой. – А ты празднуй двадцать восьмого.

– Нельзя. По календарю Касьян бывает только двадцать девятого, в високосный год.

Тимошка встал и, притопывая ногами, запел, издевательски глядя на Касьяна:

Февраля двадцать девятого
Целый штоф вина проклятого
Влил Касьян в утробу грешную,
Позабыл жену сердечную,
И родимых милых детушек,
Близнецов, двух малолетушек…

Но тут распахнулась дверь, и усатый курьер, будто пророча беду, сказал строгим голосом:

– Тимофей – к самому!..

Тимошка испуганно глянул на него, одернул рубашку и пошел к двери, как-то странно приседая.

Вернулся он с синим листком повестки в руке, сердито скомкал его и бросил на пол. Потом взял со стола чистый бланк повестки и, сопя, принялся его заполнять.

– Что случилось? – спросил Севастьян Петрович.

– В повестке казначею пропустил «его высокородию».

– Что же он тебе сказал? – полюбопытствовал Касьян.

– Ничего особенного…

– А не особенного? – многозначительно спросил табачный.

– А не особенного сказал, что выгонит ко всем чертям, если еще раз ошибусь.

Стенные часы зашипели и дребезжаще пробили четыре.

Все принялись складывать папки.

Первый день моей канцелярской службы кончился.

«Братские»